В повести интересен и своеобразный, многое проясняющий «выход на 30-е годы», связавший в творчестве Быкова уже не две (современность и война), а три эпохи. Но существует в произведении еще и идея изначальной обреченности двух престарелых героев, которые не смогут смириться с фашистским варварством, но уже не имеют сил не только для хоть какой-то результативной борьбы, но даже для разумного противостояния. И дело не в возрасте – их силы отняла предшествующая жизнь и каторжный труд на почти бесплодной земле, не случайно названной Голгофой. Несколько раз появляется в повести и сам «знак беды» – обгорелое дерево, напоминающее Распятие... Именно на фоне этой обреченности возникает абсурдная фантасмагорическая идея «бомбы», которую находит и прячет Степанида. Таким же «знаком беды» и таким же в конечном итоге абсурдом становится «карьер», который раскапывает герой одноименной повести, пытаясь найти хоть какой-то след погибшей по его вине любимой, вдобавок ожидавшей ребенка. Герой повести «Карьер» метался, не находя выхода из тупика недоверия по отношению к нему, попавшему в плен. Годы спустя он понял, что Мария была дана ему «для счастья, а не для искупления», что самая величайшая ценность мира – в любых обстоятельствах единственная и неповторимая человеческая жизнь. Понял, но поздно, когда уже ничего нельзя было изменить и исправить – ни судьбу Марии, ни свою собственную не сложившуюся жизнь, ни отношения с сыном. «Тупиковая ситуация» возникала в творчестве Быкова и раньше – в рассказе «Проклятие» (другое название «Одна ночь») об изначальной бессмысленности войны, на которой солдаты, немец и русский, только что спасшие друг друга от смерти в обрушившемся доме, вынуждены снова друг в друга стрелять. Или в «Западне» – о садистском замысле фашистов – отпустить взятого в плен взводного так, чтобы его убили свои: расстреляли, заподозрив в предательстве. Почти четверть века спустя эта сюжетная коллизия «откликнется» еще в одном «знаке беды» – партизанской повести «В тумане». Чудовищный абсурд: 37 лет все соседи знали Сущеню не просто как «хорошего», но как «особенного, кристально чистого, честного, совестливого человека» – вся семья у них была такая. Предательство для них просто органически было невозможно. И вдруг – не поверили ему, а поверили фашистам и приговорили его к расстрелу!.. Такая же повесть (крик «За что?!!») – «Облава». Еще один «знак беды», но теперь уже на новом для Быкова материале – раскулачивание. Облава на незаконно репрессированного человека, у которого ссылка сгубила жену и дочку, а сам он бежал за последним утешением – увидеть родную землю. И вот односельчане во главе с его сыном, знающие, что он не виновен, преследуют Хведора, устраивают на него облаву, как на зверя, и, в конце концов, загоняют в погибельную трясину. Страшна по-своему и другая «трясина» – судьба участника раскулачивания Азевича, под нажимом, но все же подписавшего когда-то донос и оставшегося в страшную военную пору («Стужа») только рядом со зловещим псом – Вурдалаком. И, наконец, самое последнее крупное произведение Быкова, удостоенное в конце 2001 г. Российской премии «Триумф» – повесть «Волчья яма», апокалипсис «мирного» чернобыльского атома. Такова новая трагическая грань у быковской философии истории: самая страшная ситуация – это когда человек оказывается в тупике, в западне, в болоте, на последнем берегу, у крайней черты, где даже героической смертью ничего не докажешь и не поправишь. Тупиком, облавой, гибелью может стать ядерная или биологическая западня, экологические «знаки беды», генетическая катастрофа, кровавые межнациональные конфликты и братоубийственная война, «разборки» внутри нации. Размышляя о вопросах философии истории, Быков подчеркивает то, что её уроки сами по себе на самом деле ничему не учат. Но это означает ещё и то, что всякий раз после крушения люди обязательно и неизбывно начинаю всё сначала. Они займутся этим, по мнению Быкова, даже после любого «конца истории». Философский пафос произведений Быкова позволяет судить о нём как о достойном представителе литературы европейского экзистенциализма в его белорусской версии, особенно созвучной испанскому философу-экзистенциалисту Мигелю Унамуно (1864–1936 гг.) и французскому экзистенциалисту Альберу Камю (1913–1960 гг.).