Но подобная мысль освобождала верующего от церковной опеки, а также зачеркивала мысль зачинателя движения Реформации Мартина Лютера (1483–1546 гг.) о предопределении. В описании сотворения мира Якоб Бёме в общем придерживается библейских представлений. Грехопадение, прежде всего, выразилось в том, что человек не довольствовался наивно целостным конкретным познанием мира, но пожелал познать его свойства, анализируя их, пользуясь рефлексией, отвлеченным мышлением. Другой момент, связанный с первым, – ослушание воли Божьей. Адам был андрогином – не гермафродитом, но существом «по ту сторону половых различий». Его духовной невестой была Небесная София. После грехопадения в нем пробудились плотские желания, и Бог создал ему женщину. Смерть явилась роковым следствием греха. Адам, однако, согрешил лишь тем, что поддался злу, но оно уже существовало до него; это смягчило его вину и делало возможным искупление. Начинается борьба добра со злом уже во временном процессе истории, подготовляется пришествие Искупителя Христа: Per crucem ad lucem (через крест – к свету). Но путь к спасению обусловлен не внешним действием Божества. Человек свободен, и собственной пламенной верой и молитвой он создает для себя возможность спасения. Без внутреннего перерождения верой дела не имеют никакого значения, но с ее обретением начинается и непрестанная действенная победа над злом. После грехопадения вечное сменилось временным; теперь снова должен идти процесс восстановления вечного начала. На земле должен водвориться тот рай, который должен был распространить на ней Адам. Все проявления эгоизма (война, рабство, религиозные распри) должны прекратиться. Должно исчезнуть и социальное неравенство; жизнь должна получить коммунистический демократический уклад. «Все сословия исходят из одного источника; откуда же могло явиться в Царстве Христа благородное сословие и крепостное? Где начало тому? В гордости и  своеволии». Конец истории в эсхатологии Бёме рисуется как картина полного счастья народов и оправдания добра. Он писал: «Святой имеет свою церковь в самом себе, изнутри она гласит и поучает; Вавилон же владеет грудой камней, куда входят, чтобы лицемерить и притворяться, покрасоваться в нарядных одеждах, представиться набожными и благочестивыми; каменные храмы – их божество, на них они уповают. В отличие от них святой в любом месте имеет храмы при себе и в себе; ибо и стоит он и идет, и лежит и сидит в своих храмах, в истинной христианской церкви, в храме Христовом: дух святой проповедует ему из всех творений, и на что бы он ни взглянул, всё это проповедники Господа» («О возрождении»). А так как под «святостью» Бёме разумел не внешнюю обрядность, но жизнь «по правде», он не придавал большого значения конфессиональным ограничениям. Он даже утверждал, что многие «иудеи, турки и язычники, хорошо оправившие светильники свои», раньше нерадивых христиан «войдут в Царство небесное» («Аврора»). И писалось это в стране, отравленной религиозной враждой, накануне опустошительной войны, развернувшейся под конфессиональными лозунгами. Но, высоко поднимая человека-богоносца, превосходящего даже в чем-то ангелов, Бёме видит тёмные, трагические стороны земной жизни, справедливо, по его словам, именуемой «долиной плача, наполненной скорбью, постоянным убийством, войной, борьбой и раздором» («Аврора»).