Апофеоз творчества связывается с персоналистической метафизикой, которую Бердяев развивал в книгах «О рабстве и свободе человека» и «Я и мир объектов», с учением об «объективации духа». Этот апофеоз творчества, чтобы быть правильно понятым, должен быть связан с той персоналистической метафизикой, с учением об «объективации духа», с утверждением, что «быть в мире есть уже падение». По его словам, в нем всегда была «влюбленность в высший мир», а к «низинному миру – только жалость», т.е. жалость к миру, который есть лишь «объективация духа», не есть «подлинное бытие, не есть первореальность». Поэтому есть два выхода личности из самой себя. Первый – объективация, когда человек выходит в общество, в царство «обыденщины», «общеобязательных» форм жизни, и второй – путь «трансцендирования», когда сохраняется «жизнь в свободе». Объективация же всегда «антиперсоналистична», поскольку обезличивает человека, вызывает в нем приспособление к обыденщине, создает «рабью» психологию; объективация всегда есть источник рабства. Личность в своем подлинном и творческом движении стеснена, по его мнению, неотвратимой и роковой объективацией, поэтому «быть в мире есть уже падение». «Личность вообще первичнее бытия», – утверждает Бердяев, борясь со всяческим онтологизмом. Идея об объективации служит тому, чтобы отделить личность от мира, вобрать творчество вовнутрь человека. Но тогда творчество, которое стремится «овладеть» миром, теряет свой смысл, т.к. результаты творчества снова связывают нас с «падшим» миром. Бердяев находит «рабство» уже в богословии, которое учит о Боге как «Господе» (это есть «рабство» перед Богом – поэтому недопустимо, что этим человек «унижается»). Бердяев пишет: «На отношения между Богом и человеком были перенесены отношения между господином и рабом, взятые из социальной жизни». Ему всюду видится «покушение» на человека, на его свободный дух, – а отвращение к «объективации» и презрение к ней требует того, чтобы отгородиться от «объективного» мира. «Всякое выражение творческого акта во вне, – признается Бердяев, – попадает во власть этого мира» – и отсюда, по его мысли, печать трагизма на творчестве вообще. Идея об объективации как о сфере, иноприродной в отношении к личности, внутренне связана с персоналистической метафизикой Бердяева. Учение об объективации у него держится только на том, чтобы отделить личность от мира, освободить ее от мира, до конца вобрать всякое творчество (в том числе и моральное) вовнутрь человека. Бердяев долго не замечает того, что его персонализм, отчуждая личность от мира, создает не простую трагичность творчества, но и обессмысливает его: если творчество лишь закрепляет нас в «падшем» мире, то не стоит стремиться к творчеству в мире. Однако преодолеть противоречивость концепции, которая формировалась всю жизнь, ему так и не удалось: творчество у него неизбежно ведет к «объективации», хотя оно же назначено ее разрушать. Понимая, что персонализм, отчуждая личность от мира, провозглашает не просто трагичность творчества, но и обессмысливает его, Бердяев ввел новое понятие «экспрессивности», которая призвана стать на место «объективации». «Экспрессивность» вводит нас в творчество, конечно, тоже во внешний мир, но она сохраняет всецело то, что было в личности. Однако дальнейшие замечания Бердяева показывают, что, отрекаясь от «падшего» мира, он не смог до конца осмыслить творчество. Не помогает и утверждение, что «всякий творческий моральный акт есть, по существу, конец этого мира, основанного на поругании добра». Если «всякий творческий акт (моральный, художественный и т.д.) есть акт наступления конца мира, взлет в иной, новый план существования», то ведь все это остается фиктивным, ибо «результаты» творческих актов внедряют нас обратно в мир (падший) и тем его лишь укрепляют. Воспевание «творческой» морали сначала поставило Бердяева в противоречие с тайной искупления (которое, по Бердяеву, лишь «задерживает» творчество), а затем апофеоз творчества ведет к безразличию в отношении к реальности.