Перед нами открылось два моральных пути, заключает Бердяев, «послушание и творчество, устроение мира и восхождение из мира». Это уже не просто отрыв от «морали, основанной на борьбе против собственных грехов», т.е. по существу против христианской морали, это уже попытка найти новую «этику творчества» («возлагающую на человека… ответственность за его судьбу и судьбу мира»). «Нельзя жить в мире и творить новую жизнь с одной моралью послушания», – пишет Бердяев. «Творческое откровение о человеке, – пророчествует он, – есть единственный путь возрождения и развития омертвевшей жизни Церкви». Все эти новые построения с достаточной ясностью выражены в книге «Философия свободного духа», где уже выступает и новая метафизика мира (элементы чего были, впрочем, и раньше): прежде всего, учение о «символизме» природного бытия (что предваряет дальнейшее учение об «объективации» духа, а затем о божественности «энергии человеческой» и о «теономической природе» морального сознания (что вытекает из нового учения о человеке). Здесь же есть зачатки построения, которые развиваются позже: о том, что «можно идти к высшему добру через зло». Но своего высшего расцвета новая моральная установка у Бердяева достигает в его книге «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» (1931 г.). Здесь исследователи отмечают настоящий «панморализм». «Этика шире той сферы, – пишет Бердяев, – которую ей обычно отводят», «в основании философии лежит нравственный опыт». Для него «оценки по критерию добра и зла носят лишь символический характер»: «глубина бытия в себе, глубина жизни совсем и не “добрая” и не “злая”… она лишь символизируется так». «Наша этика, – пишет он, – символична», и потому она «слагается из парадоксов»: «ее основной вопрос совсем не о добре,.. а об отношениях между свободой в Боге и свободой в человеке». Бердяев различает три ступени в этической эволюции: этику закона (Ветхий Завет), этику искупления (Новый Завет) и этику творчества. О том, что этика закона есть низшая, для Бердяева не может быть и спора – она есть «этика социальной обыденности», она проходит мимо личности, она «исходит из религиозного страха», хотя и охраняет личную жизнь, но и калечит ее; она есть и в христианскую эру – здесь она создает психологию христианского законотворчества. Даже если мы кладем в основу этики идею добра, то этика все же «становится снова законнической и нормативной». Бердяев пишет, что Евангелие нельзя понимать законнически, но при своем обычном максимализме доходит до нарочитого противопоставления «живой личности» и «идеи добра». Превосходные мысли о «тайне искупления» и тайне «преодолимости прошлого» в благодатной силе искупления быстро переходят у него в учение о том, что «этика искупления во всем противоположна миру», что «на Евангелии нельзя обосновать государство, хозяйство, семью, культуру», что «правда духовной жизни невместима в жизнь природную». В сущности, этика искупления, собственно, не есть этика, – ибо само по себе христианство «есть не что иное, как приобретение силы во Христе и через Христа», – поэтому подлинно христианская этика есть этика творчества. «Творчество стоит, – пишет Бердяев, – как бы вне этики закона и вне этики искупления и предполагает иную этику. Творец оправдывается своим творчеством… творец и творчество не заинтересованы в спасении и гибели»… «творчество означает переход души в иной план бытия»: «страх наказания и страх вечных мук не может играть никакой роли в этике творчества». Бердяев уверен, что «творческое горение, эрос божественного побеждает похоть и злые страсти», что «сублимация или преображение страстей означает освобождение страсти от похоти и утверждение в ней свободной творческой стихии». Этика творчества есть этика творческой энергии – и тогда как наш «закон сковывает энергию добра», этика творчества, преодолевая этику закона, «заменяет абсолютные веления… бесконечной творческой энергией». Творчество, – уверяет Бердяев, – «есть благодатная энергия, делающая волю свободной от страха, от закона», творчество «есть первожизнь», оно обращено «не к старому и не к новому, а к вечному».