Часть первая

Глава первая
1
Был жаркий день, один из редких дней,
когда звенит и буйствует природа,
когда рельефны контуры теней,
и зноем дышит купол небосвода.
Я посетил опять тот уголок земли,
где память обо мне предметы берегли,
где обо мне скучал, журча в ночи, ручей,
который был моим, хоть был всегда ничей.
Где старой мельницы крутились жернова,
где сладким запах был от белой пыли,
а жернова как будто говорили,
что мир — не нов, и жизнь в нем не нова.
Но каждый все-таки по мере своих сил
в нее свое хоть что-то привносил.

2
В глухую ночь и в синей бездне дня
течет вода среди холмов зеленых,
то с тихим шорохом, то весело звеня,
то жалуется в всплесках утомленных.
То в мельничном размокшем колесе,
последние истратив силы все,
вдруг упадет, и в утомленном всплеске
себя проявит в разноцветном блеске.
И радуга висит над колесом,
переливаясь в каплях водной пыли.
Но в каждый миг они не те, что были,
а водный призрак чист и невесом.
И хоть воды с тех пор немало утекло,
воспоминание сюда меня влекло.

3
Стояла мельница от речки в стороне —
вода текла по отводной канаве.
Ее перекрывать не разрешали мне,
но я перекрывал, хоть был не вправе.
Зато менялся мир под водопадом:
искрились рыбки серебристым стадом,
русалка, ждал, во всей своей красе
на мельничном вдруг сядет колесе.
В сырой под мельницей пугающей тиши
любые странными всегда казались звуки,
мурашки бегали, и холодели руки,
и скользкими от мха здесь были голыши.
Но оживает снова водопад,
и ты бежишь испуганно назад.

4
Бывала речка утром холодна,
и свежестью дышали листья ивы.
Плотва серебряная плавала у дна,
а пескари с утра — и сонны, и ленивы.
Синела гор далеких череда,
там начинала путь холодная вода,
в озерах плавали там пестрые форели,
метели ж бушевали и в апреле.
Вода холодною бывала даже летом.
Но, несмотря на то, по целым дням
бежишь за пескарями по камням
и босоногим, и почти раздетым.
Приходишь вечером измученным домой —
родители устроят мордобой.

5
Всегда найдется, в чем ты виноват:
за пораженье в драке иль победу,
что гуси забрели в колхозный сад,
иль сам забрался в огород к соседу.
За сорванный соседский огурец
отвесит подзатыльников отец,
и причитает до рассвета мать,
что с детства научился воровать.
Но завтра снова так же, как вчера,
забыв про страх, про боль и про обиду,
послушный и примерный только с виду,
спешишь туда, где спорит детвора.
И снова, позабыв про все на свете,
резвишься, пока солнце в небе светит.

6
Любила мать твердить, что мы — не нищи,
что в доме есть всегда, что выпить и поесть.
Но даже ради самой скудной пищи
из кожи вон всем приходилось лезть.
Просили есть цыплята и утята,
телята, поросята и ягнята.
Тому нарви траву, тому насыпь пшеницы,
воды для водоплавающей птицы
из речки принеси на коромысле,
и нет других ни помыслов, ни мысли.
И рвешь траву озябшими руками,
ломаешь ветки вербы для телят
и, спрятав в землю недовольный взгляд,
то пятками стучишь, то каблуками.
Так каждый день, и так из года в год.
И нет пути назад, и нет пути вперед.

7
Приходит очередь — идешь пасти овец.
Пусть дождь идет, иль дует сильный ветер.
Их некому пасти — работает отец.
Родителям помочь должны, конечно, дети.
Под моросящий дождь шагаешь по росе,
чуть зазевался — тварь лохматая в овсе.
И ты бежишь по щиколотку в глине
вдогонку несознательной скотине
и чувствуешь себя частицей стада.
А в жаркий день владельцы зимних шуб
готовы спрятаться до вечера под дуб,
и их тогда тащить оттуда надо.
И так умаешься порой за целый день,
что даже снять штаны бывает лень.

8
Опять же гуси были каждый год —
до осени мои пернатые друзья.
От них в хозяйстве тоже был доход,
но это — хлопотно, и это — боль моя.
Растишь-растишь, спасаешь от орла,
а осенью берешь за два крыла
и — топором, и отрываешь перья,
но мне их — жаль, ведь все-таки не зверь я.
Пусть говорят: для этого растим,
что до весны не доживем без мяса.
Всех раздражали слезы лоботряса,
но что сказать в ответ мне было им?
Коль продолжать борьбу с извечным злом,
об этом надо помнить за столом.

9
А сколько было горя и хлопот,
пока не оперятся эти птахи!
У них всегда открыт голодный рот,
и дни проходят в поиске и страхе:
готовить есть, отпугивать ворон,
а прозевал — получишь за урон.
Живешь и бегаешь не для себя — для них,
без праздников, обычных выходных.
Зато потом, когда приходит срок,
ты сваришь их с картошкой или с кашей.
Порядок не нарушен в жизни нашей,
но получаешь нравственный урок.
Универсален принцип: не убей!
Пусть это будет даже воробей.

10
Сидишь на речке с ними поневоле,
на мельничное смотришь колесо.
Особенно после занятий в школе
его вращение меня клонило в сон.
В дождливый день, под старым сидя вязом,
сквозь сон глядишь, как заяц, одним глазом,
лениво думаешь об этом и о том
и дождевые капли ловишь ртом.
А вечером решать надо задачи,
читать, учить заданье наизусть.
Учеба в школе навевала грусть,
но — делать нечего, нельзя было иначе.
И как любил говаривать отец,
всё это — лучше, чем пасти овец.

11
Да и вообще был только на словах
почетен труд родителей в колхозе.
Был мусор в их забитых головах,
а руки — в несмываемом навозе.
Хотя работали вдвоем отец и мать,
Им нужно было часто помогать.
И хоть считается, что нас они кормили,
без нашей помощи они бы не прожили.
А в школе слышали: «Два мира — и два детства.
Есть буржуазный мир безжалостных хапуг
и наш, где каждый каждому — как друг,
где вся страна — выпускнику в наследство».
И мы стремились в этот мир иллюзий —
без суеты и нравственных контузий.

12
Но человек всегда днем завтрашним живет,
и доля лучшая не здесь — за поворотом.
За поворотом — снова поворот.
Не складываются судьбы, как по нотам.
В слепом желании себя преодолеть
ломали судьбы, принимали смерть
литературные нередко персонажи
и родственники, близкие мне, даже.
Заложники немыслимых амбиций,
задавшись целью все переломить,
мы часто рвем связующую нить
для многих поколений и традиций.
А после, оказавшись в пустоте,
мы понимаем, что уже — не те.

13
Сквозь призму времени детали не видны.
Неуловимой стала суть событий.
Но помню я: мы не были бедны
и не хлебали щи лаптями из корытей.
Мы не ходили в дом к соседям мыть полы,
не знали ни долгов, ни кабалы.
И не просили крошки Христа ради.
В нахлебниках не жили мы у дяди.
Но брали, если надо было, вилы,
лопату, грабли, лом или топор
и все несли не со двора — во двор.
Дом не был пуст, но не было в нем силы.
Поэтому, когда пришла пора,
легко все разбежались со двора.

14
Соседи говорят: жива была бы мать,
судьба детей сложилась бы иначе.
Но «если б» да «кабы» — легко сказать,
а жить без матери — ведь тоже что-то значит.
Конечно, мачеха была, как мать:
могла и накормить, и обстирать,
воспитывала, мыла и лечила,
но как любить — она не научила.
Любила повторять, что если глаз
свой вынуть ради нас, мы не заметим,
что наказание одно — чужие дети,
и обвиняла не себя, а нас,
что в доме нет душевной теплоты.
И мы невольно зажимали рты.

15
Во всяком случае, не наша в том вина,
что взрослые годами враждовали.
Считала мать, что это — от вина,
что пил отец, но верится едва ли.
Он много раз не пить давал зарок,
не говорил ей слова поперек,
на грубости она не отвечала, —
но — снова начиналось все сначала.
Тянули нас: кто прав, кто виноват,
кто первый начал, кто кого обидел,
и в самом неприглядном часто виде
ночами совершенствовали мат.
И так в течение почти десятка лет
родительский блюли авторитет.

16
Но это все ж была не их вина.
Не о такой они мечтали доле.
Их судьбы искалечила война.
И непосильный труд в колхозном поле.
Муж мачехи, как многие в стране,
бесследно сгинул где-то на войне,
но в это отказалась она верить
и всё ждала, не запирая двери.
Как мне шептали на ухо старухи,
к ней иногда заглядывал отец,
поэтому повел и под венец.
Но зависть порождает часто слухи.
Про них ходила всякая молва,
но правду перетерли жернова.

17
Завистники, когда он овдовел,
ее к нам, сиротам, не допускали.
Отец же их и слушать не хотел,
и родственники все врагами стали.
Мне помнится, как бородой мой дед
махал и часто бегал в туалет,
кудахтали о чем-то зло старухи,
отец же долго был потом не в духе.
Но мачеха меня по-своему любила,
а после, как родился сводный брат,
никто моим успехам не был рад,
и мачеха про всё потом забыла.
Ее заботой стал всецело сын,
а я не нужен стал, и жил один.

18
Загадочна порой жизнь любящих сердец.
Куда девается со временем их сила?
Любил, конечно, мачеху отец.
Конечно, и она его любила.
Но вспоминали и она, и он
про первую любовь, как сладкий сон.
И эта, прежняя, была, конечно,
и бескорыстна, и почти безгрешна.
А настоящая — всегда уныла:
ни пониманья нет, ни волшебства,
одна потребность только естества,
которая всё лучшее убила.
И лишь когда скончался мой отец,
его все оценили, наконец.

19
Пишу об этом, их не осуждая.
Пусть бросит камнем, кто безгрешен, в них.
Пусть мать была, как слышал, не святая —
она болела сердцем за троих.
Какими б ни были у них дела,
она детей нормальных родила.
И перед смертью тоже понимала,
что прожила на свете очень мало,
что сироты без материнской ласки
несчастными останутся навек.
Но немощен и смертен человек,
а жизнь — страшна и далека от сказки.
Но потому и в мир пришел Господь,
над нами чтоб не властвовала плоть.

Глава вторая
1
Хоть я до школы не умел читать,
к словесности любовь проснулась рано.
Еще когда жила на свете мать,
и не нырял отец на дно стакана,
я, говорят, бывал резов и мил,
доверчивый, смешливый, полный сил,
запоминал слова легко и просто,
и сразу мог запомнить их штук по сто.
Так вот, однажды, помню смутно сам,
как, прибежав домой, я от порога
всех попросил послушать хоть немного,
что я узнал про всех на свете мам.
Всех усадил, заставил слушать их
и прочитал им «неприличный» стих.

***
Пришел домой голодный,
а суп уже холодный,
жена лежит больная,
а пуза — вот такая!
А в пузе ребятишки
играют в кошки-мышки.

2
Не знаю, пела мать у колыбели,
или читала сказки перед сном.
Лишь помню я, как люди странно пели,
которых набивалось целый дом.
Показывали, плача, на кровать,
где вся в подушках умирала мать,
меня ласкали, плакали, жалели,
подталкивая к пахнущей постели.
Потом твердили о большом несчастье.
Я всем смотрел, не понимая, в рот
и каждому твердил, зачем он врет?
Но вдруг все изменилось в одночасье.
И очень неприятно стало мне
подолгу оставаться в тишине.

3
Вдруг дом заполнили совсем иные звуки,
меняться стали стены, потолки.
Чужие чьи-то ласковые руки
завязывали бантиком шнурки.
Отец, прижав к себе, сказал нам прямо,
что есть у нас теперь другая мама,
она родную может заменить,
ее должны мы слушать и любить.
Приятно пахли свежие рубашки,
висели в воздухе картавые слова,
а чтоб я не сморкался в рукава,
платочек был всегда в моем кармашке.
У дома появился вдруг балкон,
а в доме — странный ящик — патефон.

4
Он был пустой внутри, с трубой и с ручкой.
Ее покрутишь — он и запоет.
Я был невыносимой «почемучкой»,
умел всегда отстаивать свое.
Я не просил, я требовал, чтоб снова
мне объясняли сказанное слово,
которое я не сумел понять.
Меня ж ничем нельзя было унять.
И лишь одна поющая пластинка
имела надо мной большую власть.
Я завороженно смотрел и слушал всласть,
какая рисовалась мне картинка.
И за ее неведомую грусть
запомнил эту песню наизусть.

*  *  *
Опять я выйду к речке, как бывало,
лишь только месяц в небе заблестит.
Мой верный друг, душевный подпевала,
баян мой потихоньку загрустит.

Ему о многом нужно рассказать бы,
во всех домах — всегда желанный гость.
Он у друзей не раз бывал на свадьбах,
лишь на моей сыграть не довелось.

Девчат его мелодия сзывала,
не раз вела по улицам села.
Любовь моя баяну подпевала
и с этой песней за другим ушла.

Куда ушла и в сторону какую,
ее баян мой верный не винит.
Так почему ж над речкой он тоскует,
лишь только месяц в небе заблестит?

5
Она ушла от нас и в самом деле,
хоть я стал к ней немного привыкать.
Случилось все не так, как мы хотели.
Отец привел очередную мать.
Дом стали посещать другие люди.
А есть мы стали на другой посуде.
И все жалели нас со всех сторон.
Но главное — уехал патефон.
Увез с собой трубу и хриплый голос,
что пел про «реки, полные вина».
А мачеху я звал тогда «Она»,
с ней в поле был, где золотился колос.
Хоть многого вообще не понимал,
но родственников всех дичиться стал.

6
Они мне задавали все вопросы,
о том, что ели утром, что вчера,
кто заплетал сестре сегодня косы,
как мы свои проводим вечера,
какую мне обычно варят кашку,
кто выстирал и выгладил рубашку,
кто мне платочком вытирает пот,
а если я кричу, кто затыкает рот,
кто так красиво отутюжил брюки,
кто вымыл и почистил башмаки,
кто бантиком завязывал шнурки,
кто ногти подстригал и вымыл руки?
А я считал, сжимая кулаки,
что взрослые — большие дураки.

7
Твердила бабка: «Это наши дети.
Мы их чужим в обиду не дадим».
Но прихоти свои — важней на свете.
Лишь тот хорош, кто угождает им.
Сдержать себя от злобного укола
всех, без учета возраста и пола
еще не удавалось никому.
Воздали должное родители тому,
кто встал тогда им поперек дороги.
Но в их нелепой, мелочной войне
досталось предостаточно и мне.
Все эти предки, злобны и убоги,
вели войну по правилам и без,
а мне в награду дали энурез.

8
За это утром доставалось мне же,
как будто я мочился всем назло.
Не могут быть ведь добрыми невежи.
Мне в этой жизни часто не везло.
Все со своей лишь смотрят колокольни:
учитель — я; ты, слушающий, — школьник.
Все — требуют, а мне дают — совет.
У всех права есть, у меня их — нет.
То старший я, то для других я — молод.
Всегда во всем я должен уступать:
кто — бабка мне, кто — мачеха, кто — мать.
Неведом был им мой душевный голод.
Невежество — всегда один лишь мрак:
дурак всегда и в Африке — дурак.

9
Но взрослых несмолкаемые ссоры
имели несомненный результат:
не отличались от собачьей своры
ватаги взбудораженных ребят.
Все игры наши были — шум и крик,
обычно почти матерным — язык.
Жестокими — движения и знаки,
а часто — оскорбления и драки.
Двоюродные сестры мои, братья
враждебно относились все ко мне,
поскольку был от бабки в стороне,
и с ними не всегда хотел играть я.
Пусть рядом с ними был, пока был мал,
впоследствии — почти не вспоминал.

10
Игрушек мне обычно не дарили:
их всем, кто ни попросит, раздавал.
За это меня звали простофилей,
но простофилей я позднее стал.
Доверчивость была неистребимой
к друзьям, врагам и к девушке любимой.
Она была застенчива, строга,
но все-таки наставила рога.
Но это — после, а пока, наивный,
не думая, где правда, а где ложь,
смотрел на мир, испытывая дрожь:
он был загадочный, но все же очень дивный.
Я впитывал его в своей глуши,
как губка, всеми фибрами души.

11
Игрушки раздавать было не жалко:
я их всегда ломал или терял.
Была игрушкой мне любая палка,
или другой подручный матерьял.
Могла быть палка бомбой иль ракетой,
кусочки камня — булкой и котлетой.
Ведь если им свои названья дать,
то без игрушек можно не страдать.
Заметил я, что есть всему названья,
названья эти надо просто знать.
А если всё по-своему назвать,
то это увеличивает знанья.
Так, видимо, устроен белый свет.
Но есть ли то, чему названья нет?

12
Любила мачеха мне говорить о Боге,
хоть я для этого тогда еще был мал.
Читала книгу, сидя на пороге,
но я в ней ничего не понимал.
«Вначале было Слово»? — Чушь какая!
Но слушал я, в ту книгу не вникая.
Мне нравилось, что есть какой-то Бог,
кто судит правильно: хорош ты или плох.
Уж Он-то воздает всем по заслугам,
не то что эти наши старики:
им много лет, но все же — дураки,
хоть хвалятся всегда друг перед другом.
Но книга уводила в мир иной,
пусть скрытому пока, как за стеной.

13
Я вдаль смотрел, устроясь у порога.
Что было здесь, то было где-то там.
Едино было, может, все у Бога,
но книга мир делила пополам.
Был мир вещей, имеющих названья,
но был другой, мир знанья и незнанья.
Он состоял из всевозможных слов,
из страхов, радости, игры и глупых снов.
Но этот мир знаком был только людям.
Иным был мир у птиц и у зверей.
Мы сможем превратиться в дикарей,
когда однажды все слова забудем.
Крутились в мыслях всякие слова,
и кругом шла от мыслей голова.

14
С годами, изучая части речи
и постигая слов загадочный закон,
я шел с трудом сквозь тьму противоречий,
но вел всегда меня незримо Он.
Кто шел за мной везде незримо следом,
хоть был не назван словом и неведом.
Кто призывал любить отца и мать
и к сердцу горе близких принимать.
Кто призывал не создавать кумира,
любить врагов, не осуждая их.
Кто дал над словом власть, слагая в стих,
и право постигать законы мира.
Но лишь позднее стал я понимать
слова Христа: «Оставь отца и мать».

Глава третья
1
Я очень благодарен средней школе.
Учительница — светлый мой кумир.
И хоть меня за многое пороли,
мне школа открывала новый мир.
Пороли за изорванные книжки,
что вымазал чернилами штанишки,
поставил кляксы в новую тетрадь
и стал где надо и не надо врать.
За то, что перед сном не вымыл руки,
за то, что буквы ставил вкривь и вкось,
не знал, где слитно пишут, а где врозь,
какие буквы не имеют звуки.
А чтоб меня не одолела лень,
отцовский на стене висел ремень.

2
Родители бывали слишком строги,
но не могли ничем другим помочь.
Для них все эти слоги и предлоги
темнее были, чем глухая ночь.
То больше были буквы, то короче,
согласные — согласными не очень.
И долго я понять не мог никак,
как может мягким быть какой-то знак,
какую чья-то мама мыла раму,
не с круглой буквы пишется «арбуз»,
и не на «с» заканчивается «груз»,
и почему всё это превращают в драму?
И временами не было ни дня,
чтоб не узнал отцовского ремня.

3
Имели буквы собственную силу.
Ее никак нельзя было понять.
И сколько их в тетради не насилуй,
они неровными вползали на тетрадь.
Как ни укладывай на парте свои руки,
не буквы выходили — закорюки,
не лезли в строчки, а стремились вскачь,
не слушались совсем, ну хоть ты плачь!
Но было в этом и другое чудо:
написанное не бежало прочь,
его ни выбросить нельзя, ни истолочь,
и возникало словно ниоткуда.
И эту над словами мою власть
нельзя было отнять или украсть.

4
«Букварь» вручил мне ключ от этой двери,
что выводила в мир кривых зеркал.
Там было всё, но не было потери,
там всё найдешь, чего бы ни искал.
И в этом странном мире слов и звуков,
где деды не наказывают внуков,
есть слог открытый и закрытый слог.
Они для дружбы ищут лишь предлог.
Там были утвержденья и вопросы.
Понятны там тире и мягкий знак.
Когда ж не умещаются никак,
для букв всегда найдутся переносы.
Поэтому мечтал сказать царю,
чтоб памятник поставил «Букварю».

5
Слова вели в неведомые дали.
Как много есть, оказывается, стран!
Названия всему там люди дали,
а мне «Букварь» для их познанья дан.
Какие в книгах видятся просторы!
Есть реки там и синие озера.
Где что растет, какой живет народ.
И тот же всюду синий небосвод.
Приятно было показать на карте
то место на Земле, где ты живешь.
Причастность к миру вызывает дрожь,
и ты невольно ёрзаешь по парте:
ведь ты — страны великой пионер
с названием чудным — Э-сэ-сэ-сэр.

6
В самих словах угадывались свойства
предметов и людей, животных или птиц.
В «устройстве» было что-то от устройства,
и шепот звуков — в шелесте страниц.
Так, слово «дерево» звучало деревянно,
а слово «олово» — округло, оловянно,
железно и увесисто — «металл»,
как будто лом на твердый пол упал.
Ласкало слух простое слово «мама»,
совсем иначе сокращенно — «ма»,
как будто выключатель щелкал — «тьма»,
и плесенью несло от слова «яма».
И правильно писались не всегда
слова «стакан», «калач», «вода».

*   *   *
Мне в каждом звучании слова
разгадка мерещится снов,
поэтому снова и снова
плету паутину из слов.

Запутанно, витиевато
плету я незримую нить.
Но сердце — не виновато,
что тайну не может хранить.

Я душу свою изливаю
бегущему мимо ручью.
Я в прятки с судьбой не играю,
хочу предложить ей ничью.

Пусть я проиграю пенальти
и выйду совсем из игры.
Ведь дети теперь на асфальте
рисуют иные миры.

Наш мир — это Слово и Книга.
Наш мир — это Новый Завет.
Он мне до последнего мига
дарить будет сказочный свет.

Мне с миром не стоит тягаться,
мне здесь и не светит успех.
При смене цивилизаций
мой стих вызывает лишь смех.

Мне рыцарский шлем и доспехи
становятся не по плечу.
За прошлые даже успехи
я каплями крови плачу.

Но сколько б ее ни осталось,
я чашу допью до конца.
И мне не нужна будет жалость,
лишь нежность и милость Отца.

Когда перед Ним я предстану,
а прах мой останется здесь,
я книгу сонетов достану,
скажу Ему: «Господи, взвесь!

Конечно, я жалок и грешен,
и не был мой дух всемогущ.
Но дух наш на плоти замешан
и сгустках отравленных гущ.

Пусть сами себя мы не знаем,
не ведаем, что говорим.
Ты тоже непознаваем,
прости их невежество им.

Смерть смертному всюду противна:
Ты Сам меня создал таким.
Пусть вера людей примитивна,
прости их невежество им.

Мир жив лишь Твоею любовью,
и верит в защиту Творца.
Но мир умывается кровью,
и в этом не видно конца».

И я до последнего мига,
как цепью прикованный жрец,
твержу всем: «Да здравствует Книга! —
прошедших столетий венец».

Поэтому снова и снова
твержу, пока мир не оглох:
«В начале всего было Слово.
У Бога Оно. Слово — Бог».

Часть вторая

Глава первая
1
От мельницы тропа вилась по косогору.
Туда пошел я, несмотря на зной.
Я здесь любил бывать в такую пору
(нередко приходил сюда зимой).
Здесь чувствовался запах земляники,
рос клевер здесь в объятьях повилики,
дурманил пряный запах чебреца,
а на ногах была цветочная пыльца.
Звенели целый день шмели и пчелы,
неутомимые в траве трудились муравьи,
недалеко в листве трещали соловьи,
и день от этого был ясным и веселым.
И бесконечною казалась жизни нить.
Хотелось видеть все, все слышать, просто жить.

2
Дубы росли недалеко и вязы.
Под ними в освежающей тени,
я перечитывал романы и рассказы,
тем самым скрашивая будничные дни.
Под ними и сейчас я спрятался от зноя.
Вокруг все было то же, но — иное.
И небо синее казалось мне синей,
чем в дни прекрасной юности моей.
Теперь — другая жизнь, и радости — другие.
Сквозь призму лет не разглядеть себя.
Нельзя простить кого-то, не любя,
замкнувшись в жалком чувстве ностальгии.
Что толку на судьбу и прочее пенять?
Достаточно понять, простить, принять.

3
Воспринимается с годами все иначе:
объемней, глубже, красочней, ясней.
Жизнь в это время чувствами богаче,
чем тот мираж сознанья юных дней.
Пусть непосредственность судьба во мне убила,
и я смотрю порой печально и уныло.
Пусть жизнь — не та, какой казалась мне,
но суть ее покоится на дне.
Оглянешься назад — поверженные боги
лежат в пыли всех пройденных дорог.
Я часто подводил неправильный итог,
пора бы подвести правдивые итоги.
Но в этом деле так мешают мне
крупицы опыта, лежащие на дне.

4
Нам кажется порой, что мы не долюбили,
не долюбили нас, не оценили нас,
и слишком часто выбор «или — или»
нам ставили в неподходящий час.
Всю жизнь мы к жизни просто не готовы.
Нам тягостны ее основы и оковы
и череда однообразных дней.
Но все со стороны и проще, и видней.
Жизнь продвигается по собственным законам,
незнанье их не снимет с нас вины.
Но лишь в конце отчетливей они,
когда цена ясна находкам и уронам.
И хоть законы прячутся в тени,
за все в ответе вовсе не они.

5
Когда здесь поселились мои предки,
напоминало все Эдемский рай.
Пожары, засухи тогда здесь были редки,
а изобилие плескалось через край.
Еда была, едва протянешь руку.
Но человек не переносит скуку.
Как хитрый, ненасытный, хищный спрут,
лицо Земли он лижет там и тут.
Поэтому росли и ширились овраги,
бесстыдно обнажились плечи скал.
Природа показала свой оскал
разливом рек — и недостатком влаги.
А люди, что вели с природой бой,
теперь ведут борьбу между собой.

6
Отсюда открывался в ясную погоду
прекрасный и зовущий в дали вид.
Здесь опрокинутому чашей небосводу
я часто говорил о горечи обид.
Но строго-безучастно было небо:
я для него всегда и был, и не был.
Оно светило всем, дарило всех дождем
и не считалось с тем, чего мы ждем.
Бежали дни, чередовались ночи,
катилось солнце медленно в зенит —
и падало, меняя странно вид
лугов, полей, тропинок и обочин.
Я солнечной поре такой был рад,
но больше радовал таинственный закат.

7
Отсюда виделись широкие просторы.
Там — панорама сине-белых гор.
Пониже скал — лесные косогоры
и ручейков затейливый узор.
Там устремлялись ввысь могучие чинары,
под ними — юный лес и папоротник старый,
где даже в жаркий день звенели комары,
скрывались все, кто гибнут от жары.
Лягушки жили там всегда под лопухами,
улитки прятались, и ползали ужи,
стрекозы делали лихие виражи,
а лес сочился разными духами.
И здесь, и там, среди лесов и скал
я проявленья Господа искал.

8
Растет трава, уходят ввысь чинары.
За счет других живет любая тварь.
И каждой твари повсеместно — пары,
а человек — такая ж Божья тварь.
Он тоже — сотворение природы.
Проходит через смерть, страданья, роды
и от нее почти ничем не отделим,
но радуется Бог и недоволен им.
Быть может, здесь, под крышей небосвода,
Господь проводит свой, земной эксперимент
и все фиксирует на миллионы лент.
Но вот вопрос: разумна ли природа?
Ведь, несмотря на уйму дел и слов,
не застрахован мир от катастроф.

9
Природа — сфинкс, природа — баядера.
Ей ни к чему, что люди видят в ней.
Всё, от великого до малого размера,
пронизано борьбой невидимых идей.
Идеи класса, вида или рода
реализует, в сущности, природа.
Но остается тайной для людей
источник тех или иных идей.
Откуда мухе знать, что она — муха?
Берет нектар — рабочая пчела.
И даже вошь на ней, ничтожна и мала,
не лишена ни зрения, ни слуха.
За всем взаимодействием частиц
идея есть, но не увидишь лиц.

10
Безликий мир, подвластный чьей-то воле,
взаимодействует по правилам и без.
Те знания, что нам давали в школе,
не объясняли нам онтогенез.
Заняв экологическую нишу,
всяк ищет там и корм себе, и крышу,
никто не выйдет за ее предел,
иначе будет как бы не у дел.
Всё соразмерно там, устойчиво и глухо:
нужна кому-то шерсть, кому-то нужен пух.
Но творческий не виден в этом Дух,
есть лишь вибрации неведомого Духа.
Однажды установленный закон
живет сам по себе, хоть непонятен он.

11
Унылый лик зимы или картины лета,
незыблемый покой нелепо-грозных гор
ни на один вопрос нам не дают ответа,
хоть издали смотреть, или глядеть в упор.
Перебирать слова в уме, законы, числа
нет смысла нам для поиска в том смысла.
А если посмотреть на всё сквозь призму лет,
то смысла в целом не было и нет.
Меняются года, проходит век за веком,
теряешь сам себя в калейдоскопе дней.
Природа же не стала нам родней,
насилованная долго человеком.
И homo sapiens — не sapiens порой,
не властелин, не бог и не герой.

12
В своей порочной страсти к накопленью,
как вор, пришел на Землю человек.
Не рос от поколенья к поколенью,
а деградировал на ней из века в век.
Необходимого ему казалось мало.
Но скоро мать-земля кормить его устала.
С годами стал все хуже урожай,
сажай зерно иль вовсе не сажай.
Природу человек меняет, как угодно.
Уверен он: Земля — подвластная ему,
что все сумеет он благодаря уму,
поэтому живет бездумно и свободно,
считая – равного во всей Вселенной нет,
хоть преимущества и перед зверем нет.

Глава вторая

1
Мой прадед (самых строгих правил)
был сильный, умный, грамотный брюнет.
Без разрешенья краем этим правил
на протяженье очень многих лет.
Он сам и сыновья его лихие
облагородили края эти глухие,
давая всем, кто был слабей, пинки,
за что и получили прозвище — Ханки.
Но пользовались все-таки при этом
у местных жителей большим авторитетом.
Где царствуют всегда законы леса,
закон гласит: сильнее кто, тот прав.
Там расцветает этот дикий нрав,
приобретая цвет общественного веса.
И мои предки применяли всласть
над краем и людьми украденную власть.

2
Не ведали они ни жалости, ни страха,
усталость им была любая нипочем.
Могли свалить любого без размаха,
груженый воз перевернуть плечом,
чужие судьбы разбивать в осколки.
Все на обидчиков бросались, словно волки.
Способны были многое отнять.
И всякий мог лишь на себя пенять.
Никто не звал Ханков на поединок,
не доходило дело до суда,
а в драке все бежали кто куда,
едва заслышав топот их ботинок.
Могли ж показывать не только кулаки,
но и работали упорно, как быки.

3
Они вообще-то не были богаты
дурным богатством нынешних князей,
но полной чашей были все же хаты,
открытые для близких и друзей.
Богатством не давая повод к спорам,
считали бедность для себя позором.
И с завистью глядели их враги
на смазанные дегтем сапоги.
Не говоря про клети и амбары,
про винные и с прочим погреба,
о чем и не мечтала голытьба,
желающая пить и есть задаром.
Хотя, бывает, люди и не врут,
что не приносит счастья честный труд.

4
Завистливые люди говорили
об их жестокости безмозглым головам,
что лучше жен держать в грязи и пыли,
чем отдавать их в пасти этим львам.
Но все невесты думали иначе:
что лучше тот мужик, кто строже и богаче,
и почитали для себя за честь,
когда им предлагали, в «пасть» залезть.
Невесту звали в новый дом хозяйкой,
хоть знали женщины, что в доме есть и кнут.
Но знали, что чужим в обиду не дадут,
не пустят по дворам несчастной попрошайкой.
А если распускать по улице язык,
то станет извергом и стоящий мужик.

5
Но времена прошли патриархата,
и ветер перемен стучался в дверь.
Была для женщин тесной уже хата,
а строгий муж был не мужик, а зверь.
Искали многие себя то в комсомоле,
то в партии, читать учились в школе.
Всяк говорил, не опуская век,
что женщина — такой же человек.
Запудрили мозги всем недовольным бабам
и мужикам, кто беден был, как мышь.
И красным пламенем кричали тряпки с крыш,
что будет сильным тот, кто был больным и слабым.
Кто не согласен был, тот должен был понять,
что можно душу запросто отнять.

6
И отнимали, резали, делили
сады, поля, коров, мешки с зерном.
За счет соседей часто ели, пили
и говорили только о дурном.
В них не было ни совести, ни чести,
ходили по дворам, собравшись вместе,
и отнимали все, что не могли украсть.
А что поделаешь? Такая нынче власть.
Дом прадеда сожгли, ему стрельнули в спину,
когда старик шел утром в туалет.
Он овдовел уже, был немощен и сед,
но кое-что сказал на ухо сыну.
И даже я случайно находил
места, где прадед медью наследил.

7
Потом пришла неразбериха нэпа.
Жизнь начиналась с чистого листа.
Распорядился Хам награбленным нелепо,
шел к власти тот, в ком совесть нечиста.
Но не стремились к ней, не целовали флаги
привычные к труду простые работяги,
а многие, и в том числе мой дед,
вновь встали на ноги всего за десять лет.
Пахали целину и ставили плотины,
давали урожай фруктовые сады,
колодцы во дворах полны были воды,
а штукатурку делали теперь из белой глины.
Стал появляться в доме белый хлеб,
что вырастил волшебник — дядя Нэп.

8
Но подрасти успели дети Хама.
Добро чужое лезло им в глаза.
Поэтому они сказали прямо:
«В нем есть ваш пот, а наша там — слеза.
Мы плакали и днями, и ночами
и подпирали власть натертыми плечами,
а потому, поскольку наша власть,
мы ничего не будем у вас красть.
Добро свое вы принесете сами
и сложите в один большой амбар,
работать будут вместе мал и стар,
и даже женами делиться надо с нами».
И снова начиналась круговерть.
И снова ненасытной стала смерть.

9
И снова голытьба заглядывала в хаты,
не вытирая нос, не опуская глаз.
Искали, чем сородичи богаты,
считая за богатство хлебный квас.
Хозяев называли кулаками,
срывали скатерти немытыми руками,
совали нос в кастрюли, чугуны
и отнимали лишние штаны.
Врывались в дом гурьбой без приглашенья,
грозя обрезом или кистенем,
в любое время, ночью или днем,
и требовали тут же угощенья.
А если кто не смог накрыть столы,
тех ждали тюрьмы, ссылки, кандалы.

10
Дворы притихли без скота и птицы,
как будто в край пришел великий мор.
Не радовали урожай пшеницы,
ни сочный огурец, ни спелый помидор.
Исчезли даже мухи (нет навоза),
нависла тень парткома и колхоза.
Муж не стучал с угрозой кулаком:
за нерадивых баб горой стоял партком.
Командовать пришли неграмотные люди,
крестьян учили сеять и пахать,
учились только кулаком махать,
чтоб всё им принесли готовеньким на блюде.
Налогом обложили каждое бревно,
зато показывали вечером кино.

11
Дивились бабы на такое чудо,
смотрели с любопытством мужики:
выпрыгивают люди ниоткуда
и суетятся, словно мотыльки.
И были темы долгих разговоров
во время перекура вдоль заборов.
Не о земле теперь шел разговор —
а был ли тот герой из фильма вор?
Насущные замалчивались темы,
и многим было явно все равно,
взойдет ли вовремя озимое зерно —
решал мужик глобальные проблемы.
Никто и не спешил уйти домой,
и больше не звучало слово «мой».

12
Край постепенно стал неузнаваем,
он радость лишь немногим приносил.
Теперь все называли землю «паем»,
и не было в ней больше прежних сил.
И даже в пору буйного цветенья
проглядывала мерзость запустенья.
А сельсовет, на радость дуракам,
показывал кулак всем бывшим кулакам.
Одних — в болотный край, других — в сухие степи
отправили подальше с глаз долой.
На тех, кто рвался все-таки домой,
навесили петлю или надели цепи.
Последние ж подросшие Ханки
отправлены в пехотные полки.

Глава третья
1
Сидел и смотрел под раскидистым дубом
еще и еще в бездну синюю дня.
Мир может казаться и нежным, и грубым.
Он будет таким же и после меня.
Даль, полная жарких и блесков, и бликов,
пьянела от запахов, зноя и криков
стрижей, что носились туда и сюда.
Сверкала внизу изумрудом вода.
Шиповник швырял в нос поток благовоний.
За маревом зыбким, у ближних холмов
видны были крыши невзрачных домов.
Но если увидят: идет посторонний,
захочется всем непременно взглянуть,
спросить, кто такой и куда держит путь.

2
Усадят в тени иль тащить будут в хаты,
достанут кислющий из погреба квас.
У многих ушли все родные в солдаты,
у многих они где-то там и сейчас.
Писали: погибли, пропали, но все же…
А вдруг что расскажет случайный прохожий.
Быть может, услышал, быть может, видал
кого-то в толпе и с трудом угадал.
Бывает, стесняется ехать калека
в родные места, чтобы мать не пугать.
Не сможет он больше за плугом шагать,
наняться кому-то за хлеб дровосеком.
Не сможет обузой быть даже жене.
Пусть думают: честно погиб на войне.

3
Бывало и так, что за прошлое мстили.
Пропавших ведь без вести было не счесть.
Кого-то обиды домой не пустили:
затоптано имя, поругана честь.
Узнает бедняга: жена вышла замуж,
хотел бы убить ее сам, да куда уж —
по локти отрезаны обе руки.
И зло усмехаются вслед старики.
А женщина край у косынки кусала,
надвинув косынку по самую бровь,
наплакавшись вволю, в инстанции вновь
прошения слезные ночью писала.
Она не хотела понять, как же власть
солдату позволила взять и пропасть.

4
Притихли, присели за годы домишки,
хоть пламя войны пронеслось стороной.
Детишкам короткими стали штанишки,
и не было целых рубах ни одной.
Детишки играли по-прежнему в прятки.
Забыли про обувь их черные пятки.
Но как ни играй, все же хочется есть —
придется на грядки к кому-то залезть.
Но жаль, что на грядках горячей нет каши,
вареного мяса иль хлеба кусок.
Поймает хозяин — и сразу в висок,
а после схлопочешь еще от мамаши.
Лежишь на топчане голодный, не спишь,
и слышишь, как жадно грызет что-то мышь.

5
Была бы возможность, покинул бы хату,
послал бы подальше село и колхоз.
Ведь есть же места, где все люди богаты,
где хлеб не соленый от пота и слез.
Где хлеба поесть можно черного вволю,
потом уж таскаться с граблями по полю,
без страха колосья в жнивье собирать,
чтоб можно хоть чем-то порадовать мать.
Так хочется верить, что за поворотом
нас лучшая доля давно уже ждет.
Но скоро и этот закончится год,
и новый умоется кровью и потом.
Но рано иль поздно отправится в путь
желающий сердцем в пути отдохнуть.

6
Ведь есть у дороги особая сила,
об этом расскажет вам путник любой,
ногами, возами она грязь месила
и трупы бросала в траву-зверобой.
Идет ли блаженный, идет ли безбожник,
шуршит под ногами сухой подорожник.
Промчится машина — и падает пыль,
гонимая ветром, на желтый ковыль.
Встречаются скалы, то ниже, то выше,
и выступом острым цепляют за ось.
Надеется путник на русский «авось»
и смотрит, не видно ль поблизости крыши,
где можно одежду промокшую снять
и что-то горячее внутрь принять.

7
Дорога, дорога, проклятая лгунья,
ты вечно кого-то куда-то влечешь,
то добрая фея, то злая колдунья,
ты все же всегда и бессовестно врешь.
Дорогу осилит, конечно, идущий,
и станет в дороге сам подлый и лгущий.
А если присядет в пути отдохнуть,
забудет, куда его звал этот путь.
Измученный жаждой, умывшийся потом,
растерянно смотрит вперед и назад
и снова, усталый, идет наугад,
чтоб видеть конец повседневным заботам.
Хоть верит: искомое счастье нашел.
На самом же деле — к тому же пришел.

8
Труба позвала, и умчала дорога
в далекие дали мужчин на войну.
Ушел почти каждый — вернулось немного.
Собой заслонили от смерти страну.
Но те, кто вернулись, — не лучше, не хуже
оставшихся там, кто был больше не нужен.
Кормилец пропал — и семья не нужна.
Одна лишь победа для власти важна.
Писали: сирот не оставим, поможем,
на то и Советы, на то и колхоз.
Теперь же: не смейте показывать слез,
при радости общей вам плакать негоже.
Прошли роковые для Родины дни.
У каждого горе — здесь вы не одни.

9
Смиритесь с потерей, возьмите мотыги,
идите на поле рубить сорняки.
Напишут об этом историки книги.
Ведь умные правят страной мужики.
Они видят дальше и глубже, и шире,
чтоб счастлив был каждый, был мир — во всем мире.
Ведь это — глобальный, всемирный вопрос,
а каждый пусть сам вытирает свой нос.
И незачем долго смотреть на дорогу:
страна непременно героя найдет.
Но надо стремиться вперед и вперед.
И горе тому, кто шагает не в ногу.
Свой только шесток знает каждый сверчок,
закройте поэтому рот на крючок.

10
Дорога всегда без конца и без края.
Заря коммунизма над миром встает.
Кто гимны слагает в честь близкого рая,
тот зерна из лапы хозяйской клюет.
Но если же петь не умеет кто хором,
тот будет считаться злодеем и вором.
Жить хочешь — умей поклоняться божку,
иначе свернут тебе мигом башку.
А тем, кто подчеркивал всем своим видом,
что есть в нем достоинство, честность и честь,
не знал, что он сам и семья будут есть.
Нет места под солнцем таким индивидам.
Какой бы ни выбрал он жизненный путь,
везде его будут ломать или гнуть.

11
Жизнь будет бежать всегда мимо и мимо.
И твой никогда не наступит черед.
В роскошных авто, в яркой маске из грима
друзья и родные умчатся вперед.
В томительный час из пологого лога
тебя приведет к озаренью дорога,
что мир в глубине своей жалок и пуст.
Все примут тебя за обглоданный куст,
что часто встречается нам при дороге.
И будет плевать в тебя каждый верблюд
за твой непонятный, бессмысленный труд,
об искренность вытрет поганые ноги.
А после, когда это всем надоест,
быть может, поставят из жалости крест.

12
Он в зарослях будет стоять иван-чая,
покроется пылью с годами и мхом.
Случайных прохожих не хлебом встречая,
а тем, что имел и имею, — стихом.
Услышит его только тот, кому надо.
Иной не бывает поэту награда.
Поэтом считать себя может лишь тот,
чьи песни потом повторяет народ.
Плакаты кричат: «Победителям слава!»
Неясно вот только, а кто победил?
Не тот ли, кто в жизни любил и чудил?
Уходит дорога налево, направо.
И хоть у дороги не видно конца,
начало ее — у родного крыльца.

Часть третья

Глава первая

1
Я с трепетом слово священное «мама»
не мог никогда даже в мыслях сказать.
И как бы я вверх ни стремился упрямо,
духовных вершин не дано было взять.
Душа не могла насладиться полетом,
а стих был пронизан слезами и потом.
Как в шторм, за волной набегала волна.
Я так и не смог в них раскрыться сполна.
С годами ошибки былые виднее.
Ошибками были они не всегда:
в них больше моя и чужая беда.
От этого в чем-то и мир стал беднее.
Когда бы не ранняя матери смерть,
еще неизвестно, что смог бы я спеть.

2
Все лучшее в нас мы выносим из детства,
и худшее тоже оттуда идет.
Генетика нам говорит про наследство
и, судя по фактам, во многом не врет.
Не всё в ней, конечно, вполне безусловно:
есть в жизни случайность, и в ней всё условно.
Не зря говорят, что терпенье и труд
и радость, и горе в муку перетрут.
Но мельничный жернов несет разрушенье:
между жерновами находится смерть:
плохое, хорошее — лишь бы стереть.
Но это — не лучшее в жизни решенье.
Лишь в землю для жизни ложится зерно.
Не каждому семечку это дано.

3
Есть смерть как ничто, а есть смерть как награда,
и выбор наш здесь не зависит от нас.
Стихи — это тоже продукты распада.
Слова оживляет всё лучшее в нас.
Таланты любые — не наша заслуга,
в них нет результата труда и досуга.
Дилемма простая: дано — не дано.
Я это почувствовал очень давно.
Но как это в жизни нередко бывает:
я в жизни не тот человек, что в стихах.
Не свойственны мне сожаленье и страх.
Стихи же растут, когда жизнь убывает.
Когда нет призванья, рожай — не рожай,
ненужным останется твой урожай.

4
Все критики скажут, что нет здесь лиризма,
упадка и страха присутствует дух.
А где же мне этого взять оптимизма,
когда он во мне еще в детстве потух?
Сказать, что родители в том виноваты,
что не были сами духовно богаты?
Родителей дети не вправе судить.
Спасибо за то, что сумели родить.
Конечно, у них были тоже проблемы.
Дожить не смогла мать до старости лет.
Вины ни ее, ни отца в этом нет.
Больной для отца не касался я темы.
Однажды сказал мне, что зря говорят:
он в том, что случилось, не виноват.

5
Когда же пытался узнать я, что было,
во всё стал совать любопытный свой нос,
любви пепелище не только остыло,
колючий кустарник на нем уже рос.
Ему, все твердили, была мать не пара,
свели, мол, с ума его вид и гитара,
талантливый был, говорят, гитарист,
в военном мундире, высок и плечист.
Была в нем видна моих предков порода:
всегда за себя мог легко постоять.
Какая же девка могла устоять?
И женская тоже сказалась природа.
А всё остальное — банальный напев
больных мужиков и нетронутых дев.

6
Женившись, вначале снимали времянку,
но выделил землю под стройку колхоз
у мельницы старой, вдоль речки делянку,
где раньше терновник колючий лишь рос.
За лето одно здесь поставили срубы,
в дождливую осень дымились и трубы.
А я вот не смог себе выстроить дом.
И с болью об этом пишу и стыдом.
Здоровых детей мать при этом рожала.
И если бы был между ними разлад,
едва ли отец был бы жизни так рад.
Всё это, конечно, других раздражало.
Соседи купить не могли себе дров,
отец же держал уже пару коров.

7
Для стройки, хозяйства нужны были силы.
Отец не справлялся один, уставал.
Из матери тоже вытягивал жилы
и, видимо, жилы он в ней надорвал.
Был сильным отец, даже спал очень мало,
а мать лишь под утро с детьми засыпала.
И кончился этот его марафон
болезнями, смертью, тоской похорон.
Вначале стоял совсем маленький гробик,
в котором лежала двухлетняя дочь.
Ничем не смогли ей знахарки помочь,
и, лежа в гробу, она морщила лобик.
Курносый и вдруг заострившийся нос
немой содержал в себе к людям вопрос.

8
От этого, нет ли, я точно не знаю,
но вскоре слегла окончательно мать.
Я смутно все это теперь вспоминаю,
тогда же не мог ничего понимать.
Я знал содержание слова «хворает»,
значение слова и смыл «умирает»
еще недоступными были уму.
Суть смерти извечно враждебна ему.
Живущий всегда ее видит за гранью,
куда не пытается даже взглянуть,
хоть знает, что каждый пройдет этот путь
всему вопреки: и любви, и желанью.
Извечный вопрос: а способна ли смерть,
что в нас ирреальное, тоже стереть?

9
Тогда чепухой будут выглядеть гены.
Из семени груши вдруг вырастет дуб.
Такие немыслимы нам перемены,
хоть этот пример — примитивен и груб.
Конечно, умрет наше тело, но все же…
Чтоб всё превратилось в ничто, не похоже.
Нет смысла тогда что-то делать и жить,
коль с вечным и смертным отсутствует нить.
Но мне в час ночных и мучительных бдений
как будто нашептывал кто-то не раз
о жизни бесплотной бессвязный рассказ,
и с ним соглашался мой сумрачный гений.
Но трудно бывает мне высказать вслух,
о чем же шептал тот таинственный дух.

10
Цветами и красками буйствует лето,
шиповник усыпан весь красным огнем.
Но если в бессоннице нету ответа,
его не найдешь ясным, солнечным днем.
Бурлящая жизнь отвлекает вниманье
и будит иное в сознанье желанье.
Здесь можно сидеть и смотреть без конца,
как славит любая козявка Творца.
Не столь это важно: что было, что будет,
есть в жизни лишь то, что сегодня в ней есть.
В ней столько всего, что нельзя даже счесть.
Пусть даже умрешь ты — ее не убудет.
Энергия жизни здесь бьет через край.
И здесь я искал свой потерянный рай.

Глава вторая

1
Вдали желтела спелая пшеница.
В излучине реки был сад, за ним — покос.
Я помню пыльные, измученные лица
косцов, идущих в битву за овес.
Косынкой мать подвязывала волос,
в снопы шуршащий связывала колос,
веревку скручивая тут же из травы,
весь день не поднимая головы.
Порой родители с собою брали в поле,
хоть я помощник был им никакой,
зато весь день был как бы под рукой,
учился что-то делать поневоле.
Узнал, как отличить овес от ячменя,
и опыт жизни радовал меня.

2
Особенно один запомнился мне случай.
Одна пшеницу убирала мать.
Недалеко ветла росла над кручей.
Мать попросила веток наломать.
Несложное заданье для ребенка:
набрать траву и веток для теленка.
Но веток я тогда не наломал,
зато на камни с кручи той упал.
Хватилась мачеха меня тогда не сразу:
подумаешь, мальчонка заиграл,
а я на камнях плакал и орал
с разбитой головой и синяком под глазом.
И мачеха тащила по стерне
меня бесчувственного долго на спине.

3
Мне было больно, стыдно и обидно,
что я так слаб, неловок, неуклюж.
Начертано судьбой так было, видно,
что был в хозяйстве ни к чему не дюж.
Я поднимать не мог пустые вилы.
Мне не хватало для работы силы.
Отец сказал: село — не для меня,
что не смогу здесь выжить и три дня.
Так с ранних лет я был для них изгоем.
Легко переходя из класса в класс,
учился же с ленцой, и всякий раз
отец заканчивал беседу мордобоем.
Но что поделаешь? Иначе он не мог:
ведь в нем в утробе умер педагог.

4
Лежал я часто с чем-нибудь в больнице:
то в прорубь упаду, то покусает пес,
то боли в голове, то боли в пояснице,
то руку вывихнул, то мучает понос.
Родителей все это раздражало.
Я часто слышал: кто тебя рожала,
пускай бы доводила до ума.
Но мать ведь так решила не сама.
Едва ли мачеха тогда не понимала,
что заменить нельзя родную мать.
Меня бы надо чаще обнимать,
но мачеха меня ласкала мало.
Любила повторять: «Ну что за дрянь:
случайно солнце на него не глянь!»

5
Хоть вспоминаются обиды и печали,
но детство все-таки — блаженная пора.
Мы многое тогда не замечали,
та жизнь — как бесконечная игра.
Смотрел, как облака менялись в небе,
не отвлекали мысли о насущном хлебе.
Скосил траву теленку и лежи,
смотри, как шелестят колосья ржи.
А мачеху я звал привычно «мамой».
Соседки ж продолжали допекать,
что я забыл свою родную мать,
что глупый я и нехороший самый.
Но мне такой запомнилась она:
лицо в слезах — и мокрая спина.

6
А рядом с мельницей тогда был двор широкий.
На нем сушили мытое зерно.
С ним было много всяческой мороки,
но эти дни любил я все равно.
Под жарким солнцем сушится пшеница,
и всякая украсть ее стремится птица,
а ты с азартом гонишь ее прочь
и рад, что можешь чем-нибудь помочь.
Потом зерно уносят вверх мешками.
Оно бежит-струится в жернова.
Ты, засучив по локти рукава,
муку жуешь и мнешь ее руками,
пока тебя не вытолкает вон
сам мельник-сан по прозвищу Чалдон.

7
Осудят строгие блюстители морали,
мою здесь неумышленную ложь.
Но люди от стыда не умирали.
Я на стыдливых тоже не похож.
Мне тоже свойственны немалые пороки.
Я не хочу давать сейчас уроки,
но и молчать не дам себе зарок.
Молчанье — золото? Какой мне в этом прок?
Но, правда, от стихов мне тоже проку мало.
Не светит мне приличный гонорар.
Но я у Господа не покупал свой дар,
а рукописи чернь не покупала.
Она просила вежливо меня
писать попроще и на злобу дня.

8
О том, какая выросла пшеница,
как убирают комбайнеры рожь.
И крупным планом — гегемонов лица,
а недостатки жизни ты не трожь.
А если нет к тому же партбилета,
пиши зимой про будущее лето,
о том, как город у парткома чист.
Найдет, о чем писать хороший журналист.
Везде есть золотая середина.
И надо, чтоб в строках и между строк
звучал великий ленинский урок:
народ – един, и партия – едина.
Но партия — всегда чего-то часть.
Зачем тогда у части только власть?

9
Система этих всех условных знаков
на мозг воздействовала, словно паралич.
Критерий же везде был одинаков,
везде висел очередной Ильич.
Зайдите хоть сейчас в отдел культуры —
все те же расфуфыренные дуры,
задрав подол, припудривая нос,
брезгливо спросят, что еще принес.
Лениво сбросив пепел с сигареты
небрежно на ковер или палас,
вам скажут, посмотрев, который час:
«Кому нужны сейчас твои сонеты?
Спустись, поэт, с небес немного вниз
и посмотри: в ходу один стриптиз.

10
Ну что с того, что стало больше фальши?
Зачем нам брать неходовой товар?
А рафинированность спрячь куда подальше!
Подумаешь, нашелся super-star!».
Примерно так ответит вам издатель
и будет прав: не любит обыватель
читать стихи, а любит детектив,
и каждый для себя свой формирует миф.
Действительность бедна, бессмысленна, жестока,
и каждый прячет голову в песок.
Течет с экрана кровь, как виноградный сок,
разбавленная чуть рекламой сока.
Поэтому живешь с самим собой,
когда вокруг стрельба и мордобой.

11
Всем не дает покоя чья-то слава,
все смотрят с завистью на чей-нибудь успех.
А для меня важна моя забава,
пусть даже вызывает чей-то смех.
Смеются за спиной? Да Бога ради!
Что не солидно для такого дяди
сидеть и составлять слова в сонет,
как будто бы других занятий нет?
Скопил бы денег и купил машину,
построил себе дачу или дом,
занялся бы любым другим трудом,
в котором люди видели б мужчину.
Все крутятся, как белка в колесе,
а почему ты не такой, как все?

12
Кто ценностям земным определяет цену?
Кто единица в мире, а кто — ноль?
Но я готов покинуть эту сцену,
где я свою доигрываю роль.
Без декораций, закулисных песен
репертуар уже не интересен.
Но чтоб создать иной репертуар,
иллюзии нужны, а я угрюм и стар.
Хотел бы я уйти не очень старым.
Желательней всего уйти во сне.
Но вы не очень доверяйте мне,
тем более — вот этим мемуарам.
Мой труд на мемуары не похож:
не для того писал я эту ложь.

Глава третья

1
Не может солнце долго быть в зените,
устало катится к закату и оно
и скручивает дни, как скручивает нити
старинное в руках веретено.
Из тонких волосков овечьей шерсти
получишь пряжу, если скрутишь вместе.
Но никогда не пробовал народ
проделать это все наоборот.
Какая польза от такой работы?
И время тоже не вернется вспять.
И солнце завтра выплывет опять.
А новый день даст новые заботы.
Так скручивается жизнь за годом год
из крохотных мгновений и забот.

2
Бежали дни, менялись быстро годы.
Преображалась каждый раз земля.
Дождливой осенью от хмурой непогоды
безлюдными все выглядят поля.
Уставший мир зима укроет снегом,
ручей притихнет, утомленный бегом.
И снег лежит везде, до самых гор.
Лишь ветру открывается простор.
И даже солнце кажется усталым:
едва взойдет, осмотрится вокруг
и, сделав небольшой по небу круг,
укатится к себе по снежным скалам.
В такие дни не хочется играть:
сидишь и пишешь что-нибудь в тетрадь.

3
Родители зимой всегда ложились рано,
поэтому гасили в доме свет.
И я ложился спать, не дочитав романа,
но думал, сколько есть еще планет.
Бездонным и чужим казалось небо.
Но утром надо встать, идти за хлебом
и лучше затемно, пока не рассвело —
пекарню сделали одну на все село.
Куда девались прежние запасы
душистой и рассыпчатой муки?
Как объясняли злые языки,
пошла в эксплуататорские классы.
Давали по одной буханке в дом,
и та давалась мне с большим трудом.

4
Какие-то вверху большие дяди
колхозникам плели про недород.
На их газетные портреты молча глядя,
слова плохие вспоминал народ.
Из года в год все ту же землю пашем,
а кто зерном распорядился нашим?
Не может быть, чтобы по всей стране
нехватка обнаружилась в зерне.
Недавно ведь российскую пшеницу,
отборное зерно, а не фураж
великий кормчий и кормилец наш
составами отправил за границу.
За мудрую политику взамен
нам показали тот же русский хрен.

5
Союзнические крепли чтобы узы,
чтоб мировой державой стал Союз,
рассказывал о пользе кукурузы
с глазами наглыми колхозникам Арбуз.
Что рай земной уже не за горами.
Но мужики ругались вечерами
и, пропустив стакан-другой вина,
гадали, куда катится страна.
К их разговорам я невольно приобщался
ночами поздними и летом, и зимой:
мать говорила мне, чтоб вел отца домой,
чтоб без отца домой не возвращался.
Мне ж так хотелось лечь быстрей в кровать,
что ненавидел и отца, и мать.

6
Отец не выносил семейных споров
и ночи коротал с бутылкою вина.
Я отупел от пьяных разговоров.
Но в том была и мачехи вина.
Не каждому дано сломать натуру.
Отец молчать не мог заставить дуру,
терпел-терпел, потом хватал топор
бежал за ней, ругаясь, через двор.
Пригнувшись, та бежала вдоль забора
и пряталась поблизости в кустах.
Я шел ее искать, испытывая страх,
и находил в кустах у косогора.
И ненадолго оставлял ее одну:
она по-волчьи выла на луну.

7
Тогда мне жалко было их обоих.
Казались мне несчастными они.
Ходила мачеха неделями в побоях.
Мне грустно вспоминать про эти дни.
Позднее, сам пройдя все муки ада,
я понял: дураков жалеть не надо.
Они тебя не смогут пожалеть,
когда ты из-за них начнешь болеть.
Они всегда во всем эгоистичны,
считая, нет предела их уму,
безмерно равнодушны ко всему,
что явно не касается их лично.
Я знаю, мне они ответят так:
«Нашелся умник тоже. Сам — дурак».

8
А жизнь, казалось, проходила мимо.
Страна вершила славные дела.
Летали люди среди звезд незримо.
Планета оказалась вдруг мала.
Все стали говорить про спутники, ракеты.
Земля откроет, мол, свои секреты.
На пыльном грунте близких к нам планет
наш человек всегда оставит след.
Готовились мы к дальним перелетам,
преодолеть пространство и простор.
Романтикой живу я до сих пор,
возвышенной любовью к самолетам.
Не суждено мне космонавтом стать,
зато я научился мысленно летать.

9
Все игры детские заброшены, забыты.
А книжки я зачитывал до дыр.
Был зачарован взглядом Аэлиты,
забросив в дальний угол «Мойдодыр».
Таких в стране тогда было немало,
но это нас ничуть не волновало.
Пел в сельском клубе наш стихийный хор,
про руки-крылья, пламенный мотор.
Мы о другом и не могли подумать,
хотели вырасти, чтоб в космос улететь,
нам было мало чью-то песню спеть,
и мы решили новую придумать.
Смущенные, мы шли из-за кулис,
исполнить чтобы песенку на бис.

*   *   *
Ой, ты, мама, моя мама,
выслушай меня ты,
не ходи, не ходи со мною, мама,
до военкомата.

Ты не стой, не стой в печали,
прислонившись к тыну,
и не плачь, и не плачь потом ночами
по родному сыну.

Буду я боец отважный,
может, даже летчик,
и никто, и никто потом не скажет:
«Маменькин сыночек».

10
Мы были все-таки нормальные мальчишки.
И, несмотря на возрастную блажь,
мы свято верили в мечту, читали книжки,
тем пополняя умственный багаж.
Пусть были мы тогда идеалисты,
и каждому свой выпал путь тернистый,
но я, свой завершая в жизни путь,
люблю сильней ту розовую муть.
Пусть я не стал тогда воздушным асом,
не мне мигают взлетные огни,
но те незабываемые дни
дороже с каждым днем и с каждым часом.
Они позволили душе подняться ввысь,
над мерзостями жизни вознестись.
 
……………………………………….
………………………………………..
………………………