Безостановочно кружат метели
прежних ошибок и проб.
Недолговечные дни и недели
рифмы сбивают в сугроб.

Самосознание ищет опоры
в ритме рифмованных строк.
Эквилибристика внутренней ссоры
свой преподносит урок.

Эксперименты над словом и слогом
гасят душевную боль.
Непосвященному скажет о многом
в жизни поэта их роль.

Необъяснимое кажется ясным,
ясность сгущается в мрак.
Неповторимое станет напрасным,
если поймешь все не так.

Непредсказуемы дни наши, Боже!
Кто нас осудит за страх?
Невероятная сила поможет,
та, что у всех на устах.

Потустороннее манит покоем:
боли там нет и обид.
Неравнодушные души ракою
Сергий незримо хранит.

Незаменимые в храмах иконы
жалобно смотрят на нас.
Непостижимые неба законы
землю спасали не раз.

Невозмутимостью строгого Лика
нас поражает Спас,
напоминая, что надо без крика
встретить свой смертный час.

* * *

Вечное счастье — надежда лукавых.
Вечного счастья — нет.
Счастье на горьких замешано травах.
В этом его секрет.

Кто произносит слащавые речи,
тот зачастую врет.
Время погасит лампады и свечи,
в памяти боль сотрет.

Все изменяется: радость и горе,
судеб любых зигзаг.
Кто переплыть смог житейское море,
сам себе друг и враг.

Дело не в том, чтобы не захлебнуться,
встретив накат волны.
Мужество нужно, чтобы вернуться
к тем, кому мы нужны.

Мужество нужно, чтобы спокойно
правде смотреть в глаза.
Гонят, ругают — уйди достойно
и не смотри назад.

Песни слагаются легче и лучше
часто под стук колес.
Что потеряешь, то и получишь:
жизнь состоит из полос.

Пусть даже ветер гудит заунывно
встречный в твое окно.
Хоть одиночество и неизбывно,
все же под силу оно.

Думай о нынешнем, думай о вечном:
думать — твоя стезя.
Только при этом о чистосердечном
нам забывать нельзя.

Искренность в сердце ледник растопит —
с глаз потекут ручьи.
Если же время слова утопит,
значит, они — ничьи.

Ведь не в словах, а в поступках сила,
в них зачастую — суть.
Только дорога успех приносила.
Благослови же свой путь.

* * *

Я пройду уверенно,
где стоят столбы,
где мой рай потерянный,
и изгиб судьбы.

На развилке просеки
сапогом судьбы
истопчу, что просите,
брошу без борьбы.

Разве был неискренним
в снах и наяву?
Но ведь только искрами
прежними живу.

Что еще имеется
в сердце и вокруг.
Не на что надеяться —
нет надежных рук.

В чьи ладони горечи
положил в ночи.
Но сгорает к полночи
семечко свечи.

Тает тело бренное,
как сгорает дом.
Жаль, что сокровенное
не понять умом.

Все проходит с верстами,
лишь стоят столбы.
Стали годы — пестрыми
вехами судьбы.

Ни друзей, ни отчества —
за весь долгий путь.
И от одиночества
больше не свернуть.

Я пойду, потерянный,
вдоль своих столбов.
Что кому отмерено,
ясно и без слов.

* * *

Раз голос дан тебе, поэт,
все остальное — взято.
Пора взглянуть на белый свет
светло и непредвзято.

Взгляни, какой встает рассвет,
и как горят закаты.
Другой ведь жизни в жизни нет.
И мы — не виноваты.

Пусть нам с тобой немало лет,
и мы — не безмятежны.
Недолог у ромашки цвет,
но все-таки он — нежный.

Горит огнем у розы цвет
и щедро, и бесстыдно.
А что сорвут ее, иль нет —
ей вовсе не обидно.

Что аромат ее воспет,
не знала и не знает.
Чем отличается сонет,
она не понимает.

Ей нужно только солнца свет,
торф и немного влаги.
Про остальное все поэт
расскажет на бумаге.

Немало есть других примет
у Божьей благодати.
Нетрудно их раскрыть секрет,
и сил на это хватит.

И если выпал нам билет
воспеть красоты мира,
держись, поэт, крепись, поэт,
иначе смолкнет Лира.

* * *

Пусть не манит пустыня славы,
и немеют мои уста.
Только видится у заставы
тень желанного мне креста.

Лишь наивность в лучах заката
видит новые рубежи.
Но приходит за все расплата
у отмеренной всем межи.

Шаг направо, иль шаг налево —
осуждающий всюду взгляд.
И неискренностью напева
я в бессонной ночи распят.

Чутко вслушивается ухо
в нескончаемый мрак ночей.
Не торопится смерть-старуха
оборвать звук моих речей.

И я комкаю строки эти
в обессиливающей горсти.
И тебе лишь одной на свете
повторяю: «Прости! Прости!».

* * *

Преодолев ума стремленье
познать иную ипостась,
преодолев преодоленье,
душа спокойно улеглась.

Ей ничего уже не надо:
пуста и тщетна суета.
Пусть веет ласково прохлада
от придорожного куста.

И мчатся прочь автомобили,
шершаво шинами шурша,
мы свое прошлое забыли:
оно не стоит ни гроша.

Его уж нет. И сердце ныне
иные видит миражи.
В них только горький вкус полыни
и ощущение межи.

Поспешно убранное поле
теперь осталось позади.
И мне придется поневоле
жить тем, что будет впереди.

Рисует мне воображенье
вдали чарующий мираж.
Но только запах пораженья
как будто все-таки не наш.

Хоть он родной, но все же странный:
иные мысли будит он,
зовет меня в другие страны,
другой мне навевает сон.

Пусть на душе следы побега
едва ль когда-то заживут,
но очистительная нега
сошла на несколько минут.

Конечно, будут достиженья,
и голос зазвучит иной,
но только запах пораженья
всегда останется со мной.

* * *

Наконец, наступило лето.
Цветут яблони и крыжовник.
Только песня твоя — не эта:
я не муж тебе, не любовник.

Я соломен, набит мякиной,
потерял по дороге душу,
но я сам ведь тебя покину,
клятву верности я нарушу.

Не бывает любви модальной,
все непрочно на белом свете.
Очень часто смотрю печально,
как играют чужие дети.

Я давно стал судьбе покорный,
мне давно ничего не надо.
Белый свет стал иссиня-черным.
Лишь в стихах есть еще отрада.

Я — кукушка в часах, кукую,
когда надо, когда не надо.
Кто ж кукушку возьмет такую
для звенящего зноем сада?

Я в окошко свое ныряю,
когда дождик в саду иль ветер,
и оттуда я повторяю,
что бессмысленно всё на свете.

Надоели мои рассказы
о тоске и душевной боли —
клены слушают пусть и вязы,
васильки и ромашки в поле.

Все равно зацветет крыжовник,
чтоб ни пела в саду кукушка.
Станет розовым весь шиповник,
о любви запоет лягушка.

Ведь у каждого есть сюжеты,
пусть на две или три недели.
Мы бываем теплом согреты,
чтоб потом пережить метели.

* * *

Дал Ты мне, Господи, молодость трудную,
жизни извилистый путь,
чтобы я душу Тебе же нескудную
смог бы когда-то вернуть.

Ангел мне путь мой крылами указывал,
чтоб я не сбился с пути.
Часто болезнями гордость наказывал,
чтоб я обиды простил.

Шел я порою самоуверенный,
не замечая примет,
с нищей душою, душою потерянной,
шел на обманчивый свет.

Шел я дорогами пыльными, шумными.
Было все, словно во сне.
Я всех блаженных считал не безумными,
гимны слагая весне…

Стонет пред Богом душа нерадивая.
Трудно порою вздохнуть.
Я говорю ей: «Придется, родимая,
выбрать страдальческий путь.

Будешь, душа, жить со мною затворницей,
будешь молитвы учить.
Будешь ты мучиться тоже бессонницей.
Болен я — будешь лечить.

Сон мне пошлешь очистительный, пламенный,
будешь ходить по пятам,
чтобы смиренно ходить начал в каменный,
кем-то намоленный храм».

* * *

Я не верю, что все потеряно,
хоть вернуться нельзя назад.
Как всегда, по весне уверенно
зеленеет и пахнет сад.

Натянула одежду новую
на себя по весне земля.
И невесту зовут кленовую
влажно пахнущие тополя.

Мне б другими пойти дорогами,
где цветные дрожат фонари.
Только немощными и убогими
я стихами живу до зари.

И сижу я в саду под кленами,
открывая беззвучно рот.
А душа моя криком и стонами
о себе мне беззвучно врет.

Говорит о себе мне разное,
непрощенную помнит ложь.
Хоть я нынче рожденье праздную,
подавляя невольно дрожь.

И любуясь иной картиною,
я сижу, как всегда, один.
Но покрылся давно паутиною
сон из ярких, хмельных георгин.

* * *

Всего прочнее на земле печаль.
А долговечней — искреннее слово.
Не жаль несказанного, сказанного жаль.
Оно уйдет, но возвратится снова.

С той стороны, откуда и не ждешь.
А люди смысл слов переиначат.
Не разберешь, где правда, а где ложь.
За рубль куплено — на сотню будет сдача.

Глядишь — толпа горланит у ворот,
сулит тебе прижизненную славу,
а за толпой стоит, разинув рот,
и громче всех тебя зовет лукавый.

Но быстро пролетят такие дни.
И не заметишь, как твоей гордыне
толпа кричит: распни ее, распни!
Но к жизни не вернуться той, что ныне.

Мы делать важные торопимся дела.
Но лишь одно мне несомненно ясно:
что скоро зазвонят колокола
о том, что мы всё делали напрасно.

* * *

Над бездной мрачной и унылой
висел я много-много дней.
А голос ласковый и милый
мне о весне шептал моей.

Он рисовал в душе картины
давно не сбывшейся мечты:
я — у летающей машины,
не знаю страха высоты.

Вот я бегу и вдруг взлетаю,
расставив руки широко.
Я обгоняю птичью стаю,
и мне приятно и легко.

Вот я на бреющем полете
лечу над лесом и рекой
и вечно сумрачной пехоте
машу приветливо рукой.

Я опускаюсь плавно, тихо
среди ромашек полевых.
А из кустов идет зайчиха,
зовет и зайчиков своих.

Я рад всему, и мне все рады.
Я знаю, что всего добьюсь.
И не страшат меня преграды,
я даже бездны не боюсь.

Пусть веет холодом и смрадом,
и застилает всё туман.
Но стоит мне окинуть взглядом
любую цель — и на таран.

Я вновь смогу раскинуть руки
и вновь над бездною взлететь.
Меня не мучают разлуки.
Мне стоит только захотеть.

Я словно в призрачном тумане
увидел красочный пейзаж.
Я знаю: призрак не обманет.
Коль нам явился, значит, — наш.

И я уже неодолимо
взлететь собрался было ввысь,
но Ангел, пролетавший мимо,
шепнул, смеясь: «Не торопись».

* * *

Отцы-подвижники в пространных наставленьях,
глубоких, искренних, обманчиво-простых
нам рассказали все о светопреставленье,
но только мало кто сейчас читает их.

Они толкуют нам о кротости и братстве,
о всепрощении, любви, молитве и посте.
Но в исторически возникшем христианстве
нет ни любви, ни братства во Христе.

Чтоб избежать предательского стона
и жизни грешной нить не оборвать,
помогут крест, лампада и икона,
где нарисована страдающая мать.

Она напомнит нам о жизни бесконечной,
о суете земной, о том, что всё пройдет.
Земная жизнь — в одной тоске сердечной,
а мы живем лишь задом наперед.

И говорим порой: начать бы всё сначала,
ошибок прежних чтоб не допускать.
Я спрашивал Ее — Она молчала:
лишь своего ребенка любит мать.

* * *

Я мыслями ничьи не посрамил седины.
И Церковь принял бы такой, какая есть,
когда б Она была действительной Единой
и людям бы несла благую весть.

Но трещины видны до самых оснований.
И разногласия уходят в глубь веков.
Чем больше о святых приобретаешь знаний,
тем больше видишь в них еретиков.

Христос всем завещал любовь и братство.
Дал Духа Утешителя в залог.
Когда ж у Церкви выросло богатство,
всяк начал трактовать Его как мог.

Нам, не имеющим об этом ясных знаний,
легко зайти в чужой случайно храм.
Нам не запомнить даже всех названий,
тем более всех тех, кто служит там.

Повесишь крест не так, не так вдруг причастишься,
всё, что ни сделаешь — всё будет невпопад.
Не то, чтоб вечности, достоинства лишишься
и прямо с паперти шагнешь не в рай, а в ад.

А как узнать, что полон благодати
священник в алтаре, к тому ж — морально чист?
Поэтому не лучше ль на кровати
записывать грехи на чистый лист?

Авось, Господь услышит и не в Храме.
Авось, простит по милости Своей.
Священники ж пускай спасутся сами.
Коль Церковь — истинна, легко спасаться в Ней.

* * *

Благочестивых душ земное бытиё
не сводится порой к единому канону.
У каждого — свой путь и каждому — своё,
не всё подчинено церковному закону.

Святая  Церковь — это кровь и стон.
В Ее основе — муки Иисуса.
Ее история — сплошной кошмарный сон,
где не понять ни минуса, ни плюса.

Он говорил: «Не мир принес, но меч».
Мир до сих пор мечом тем рассекаем.
И тысячи голов слетали разом с плеч.
Об этом мы немного все же знаем.

Был раньше мир, был монастырь и клир.
И между ними были четкие ограды.
А нынче не поймешь: где Церковь, а где — мир:
и цели общие, и общие обряды.

Сказать свое — и думать не моги!
А если невтерпеж, то говори потише.
Давно мои просчитаны шаги,
но Дух Святой, где хочет, там и дышит.

* * *

Бог знает немощи и нераденье наше
и сердце кающихся не уничижит.
Не все прикладываться могут часто к Чаше,
Господь же сердцем каждым дорожит.

В тебе и в нас – одна частица Бога.
Все, что имеем — только от Него.
Себя судить не надо слишком строго:
все Бог простит — не будет ничего.

Люби себя, в себе — частицу Бога.
И кто бы что тебе ни говорил,
иди всегда смелей своей дорогой –
так говорил незримый шестикрыл.

А злобный дух, не ведающий боли,
не признающий Господа в Христе,
меня оставил жить по Божьей воле,
мой грех унес на собственном хвосте.

* * *

Волшебный час еще не наступал,
но близится неотвратимо час рассвета.
И недопитый на столе бокал
таинственно ломает лучик света.

Ночным виденьям потерял я счет.
Они меня изрядно утомили.
Наступит день — жизнь скучно потечет
через пустыню духоты и пыли.

Угрюмый взгляд скрывает темнота,
уносит ночь его в свои чертоги.
Придет рассвет — жизнь станет вдруг не та,
уйдет желанье подводить итоги.

Проявят вещи будничную суть,
исчезнут в них надуманные тайны.
Мне все трудней забыться и заснуть,
забыть все то, что потерял случайно.

Мой пробил час, и прерван мой полет.
Я это чувствую в преддверии рассвета.
Конечно, ночь когда-нибудь пройдет,
но песня лучшая останется не спета.

Видны просветы сквозь завалы тьмы.
Уходят призраки-шуты с уходом ночи.
А ясным днем все выбираем мы
лишь те пути, что легче и короче.

* * *

Тот путь, который легче и короче,
сулит душе обманчивый покой.
Ночь протекает тихо между строчек.
Рассвет придет с последнею строкой.

Рассвет заставит раствориться в мире.
А ускользающую мысль — не уловить.
Ночами мысли красочней и шире,
ничем не прерывается их нить.

Они звенят в висках порой набатом,
тревогой наполняя хрупкий мир,
но кажется роскошным и богатым
убогий и заброшенный кумир.

Вгрызаясь в сумрак с трепетом сердечным
и бумерангом возвращаясь вспять,
я думал о таинственном и вечном.
Но то, что находил, терял во сне опять.

Весть о приходе дня приносят птицы,
в запасе есть десятка два минут.
Ведь эти бестолковые синицы,
как говорят, не сеют и не жнут.

Я оставляю это поле битвы.
Заря кричит про наступленье дня.
И подгибаются колени для молитвы:
«Всемилостивый Бог, за все прости меня.

Не знаю, кто Ты. Больше не дерзаю
умом своим познать Твои пути.
Я был сомненьем тягостным терзаем.
Мне этот грех прости и отпусти.

Хотел быть искренним, любить и быть любимым,
чтобы любовь всему свой придавала свет.
Но все мои слова иль пролетали мимо,
иль грубые слова услышал я в ответ.

Завидовал я тем, чья вера бескорыстна,
чья преданность Тебе активна и проста.
А я не знал, какую выбрать пристань,
но ощущал всегда сиротство без Христа.

Напрасно каяться перед людьми и миром:
даже священники — такие же, как я.
Все поклоняются надуманным кумирам.
Но ищет не того во тьме душа моя.

Даруй мне, Господи, немного благодати.
Прости грехи мои по милости Твоей.
И с радостью умру я на своей кровати,
или спокойно пролежу остаток дней».

* * *

Подвижники в глухом уединенье,
освобождая дух от чувственных вериг,
не помышляли вызвать удивленье
созданием неповторимых книг.

Глубокий ум не жаждет отраженья
в тончайшей паутине умных слов.
Они свои духовные сраженья
под маской прятали наивных простаков.

Они пленялись силою чудесной.
И мысли их — безмерной глубины.
Не передать гармонии небесной
стоящим у подножия стены.

Но каждый преподобный небожитель
прошел через смиренье и затвор.
Но где же ты, желанный мой учитель?
Что не пришел на помощь до сих пор?

Мне непосильны путы обольщенья.
Мне одному, конечно, не спастись.
Но чтоб от Господа мне получить прощенье,
ты за меня, затворник, помолись.

* * *

Пусть умирает день, давая место ночи.
И свет таинственный на землю льет Луна.
Ночь для того, чтоб внутренние очи
яснее видели, чем наша жизнь полна.

В калейдоскопе дней, насыщенных заботой
и роем всевозможных мелочей
мы постоянно упускаем что-то,
что нас тревожит в тишине ночей.

Мы не стремимся дать ему названье
и говорим, что утро — мудреней.
И направляем всё свое старанье,
чтоб как-то удержать мельканье дней.

Жить в памяти других — она недолговечна.
Оставить людям долгие дела?
Ведь даже свои дети бессердечны,
что женщина чужая родила.

Построить дом, взрастить сады иль рощу,
что после дети спилят на дрова?
Писать стихи, часами слушать тещу,
которая всегда во всем права?

Все это — жизнь? И быть другой не может?
И мы в бессоннице испытываем страх.
Ну, как тут не вскричать: «Пошли мне, Боже!
Чтоб мне не захлебнуться в мелочах!»

Одно и то же вертится по кругу,
и нет пути вперед, и нет пути назад.
Тревожно вслушиваясь в мысленную вьюгу,
в ночные призраки смотрю во все глаза.

* * *

Все было сном и растворилось.
Снов паутина порвалась.
Не помню даже, что мне снилось,
но страсть былая улеглась.

За яркий свет воспринимая
тьму миражей, я слеп и глох.
И как пчела в начале мая,
летел в сухой чертополох.

Не находя ни капли меда,
я слышал только запах тьмы.
А моя мнимая свобода
была безрадостней тюрьмы.

Я слышал, есть поля гречихи,
и луговые травы есть,
но в тьме ночной, в неразберихе
не смог понять, откуда весть.

Какая к ним ведет дорога?
Кто прав из пчел, а кто не прав?
В каких цветах нектара много?
Отрава есть в каких из трав?

Я слышал, раньше мед был слаще,
а пчелы — лучше и крупней.
Они бы в наш не влезли ящик
и перебили бы трутней.

Они взлетали до рассвета,
легко найти могли нектар.
Любой репей к началу лета
готовил им бесценный дар.

Земля сегодня оскудела:
кругом — сплошной чертоплох.
Где песня пчел всегда гудела,
стоит стеной живучий мох.

Трава стоит вокруг в избытке
и дарит нежный холодок,
но бесконечные попытки
лишь больно ранят хоботок.

И чей-то голос очень тихо
меня позвал и разбудил.
Он мне сказал: «Цветет гречиха.
Но к ней лететь — не хватит сил.

Учись довольствоваться малым.
За все меня благодари.
Каким бы ни был ты усталым,
дожить сумеешь до зари».

И столько было состраданья
в том тихом голосе ночном,
что я забыл свои страданья
и вновь уснул счастливым сном.