Мне в жизни больше помнятся
печали и бессонница,
небывшие свидания
и залы ожидания.
Всех провожал — не встретился
и, породнясь с тревогою,
издергался, изверился,
измучился дорогою.
Болезненно сутулился,
привык напрасно злиться,
гулял по длинным улицам,
лизал глазами лица.
И о любимой ласковой
с лицом лиловым перца,
с голубенькими глазками
мечтал до боли сердца.
Но уставал печалиться,
старался лишь забыться:
ведь бесполезно пялиться
в бесчувственные лица.

* * *

Я бежал к тебе с теплой надеждой,
свое сердце держа на ладони,
и от страха оно трепетало,
как листок одинокой осины.
Со звездой оно спорило светом,
с океанами — вечным движеньем,
отличалось обилием красок,
каким счастье себе представляло.
Оно было доверчивым, юным,
своим чувством играть не умело.
По руке ты ударила больно,
оно — прыг! и в песке заискрилось.

* * *

Я — будто стрелочник, и словно на распутьи
своих путей в скрещении с чужими.
Вокруг пустырь, холодная природа,
и — будочка-скворечник на откосе.
Так я живу в любое время года,
встречая судьбы-поезда людские
и вдаль опять душой благословляя,
и радуюсь веселью пассажиров.
В любом купе я мог бы прислониться
и с шутками покинуть край пустынный,
но сдерживаюсь тем, что понимаю,
что я без этого совсем не существую.

* * *

Я встретил Вас. Но, робок и несмел,
вам что-нибудь сказать я не решился.
Быть может, счастья верного лишился,
что подойти к вам близко не посмел.
Потом, когда вы были далеко,
я проклинал свою застенчивость жестоко.
Но вы казались чистой и высокой,
и подойти к вам было нелегко.
Но почему порою увлеченья
приносят столько горького мученья?

* * *

Ты все молчишь, а я напрасно жду,
в душе надежду робкую лелею,
подумать о взаимности не смею,
с упрямым сердцем век ведя вражду.
Но я готов безропотно нести
свой тяжкий крест на легкий не меняя.
И на судьбу-изменницу пеняя,
лишь робко говорю тебе «прости».
Прости за то, что я еще живу
и о себе порой напоминаю.
Но я тебя во сне лишь обнимаю,
о том не смея думать наяву.

* * *

Вас обнимать желаю ежечасно,
я вам дарил отраду юных дней.
Считая вас на свете всех нежней,
я вас любил так пламенно и страстно.
Могло быть все, чего б вы захотели:
любовь и верность, нежность, доброта.
Потом я понял: вы — совcем не та, —
и все мечты куда-то улетели.
С тех пор о вас я больше не мечтаю.
И вас тревожить больше не хочу.
Вот почему спокойно я молчу,
когда порой вас где-нибудь встречаю.

* * *

Я, помнится, принес тебе цветы,
и что-то лепетал про вдохновенье,
краснел и заикался. Ну а ты
словам моим не придала значенья.
Тебя как будто ослепил букет,
а мне глаза тогда сверлили слезы.
«Как хороши, как свежи были розы!» —
сказала ты. Что ж, слов свежее нет.
С тех пор прошло немало зим и лет.
И нет во мне красивости и позы.
Забыл я тот сонет и тот букет,
и высохли сто раз, конечно, слезы.
Но больше не пишу стихов и прозы.
От счастья не кружится голова.
Лишь помню равнодушные слова:
«Как хороши, как свежи были розы».

* * *

Напрасно я смотрел Вам пристально в глаза:
в них не было любви, надежды и печали.
Поэтому я Вам немного слов сказал,
поэтому и Вы сидели и молчали.
Случайно встретившись, случайно разойдясь,
забудем скоро слов произнесенных звуки.
И нечего сказать нам будет при разлуке,
мы снова промолчим, несказанным гордясь.
Но я, питая к Вам любовь и уваженье,
ответных чувств от Вас не ждал и не просил:
просить — напрасный труд; бороться — нету сил.
Поэтому я жил игрой воображенья,
с бессонницей борясь, встречая с ней зарю...
Вас искренне теперь за все благодарю.

* * *
Когда поэту тридцать с лишним лет,
ему былое видится иначе,
когда иллюзий прежних уже нет,
а вдохновенья прежнего — тем паче.
Когда к груди приставлен пистолет,
взведен курок и снят предохранитель,
жену уводит лживый обольститель,
а ты не можешь выстрелить в ответ.
Когда лежит достоинство в пыли,
а подлость торжествует и смеется,
тогда цена всей жизни познается.
Выходит за убийцу Натали,
не испытав вины пред памятью поэта,
в судьбе которого все лучшее — не спето.

* * *

Ты запрокидываешь голову
и шепчешь: «Будь со мною груб»,
когда целуешь меня голого
и подставляешь бантик губ.
А я терзаю дух мой алчущий,
но берегу свою мечту:
мне только дорог мальчик плачущий,
его невинности я чту.
Тебя другие руки трогали.
Вокруг я вижу много маск.
Когда и как, и с кем, и много ли
ты испытала грубость ласк?
Теперь меня схватив неистово,
напрасно сердце жмешь в горсти.
Меня, возвышенного, чистого,
теперь прости и отпусти.

* * *

Если замуж возьмешь меня,
буду мужем сильна.
Все приданое — простыня
белоснежного льна.
Простыню я ночами мну
и глотаю соленый дождь.
Только чувства не нужны льну,
тела юного мощь.
Одиночества знала сушь,
лен в истерике мня.
И шептала: «Вот будет муж,
будет мять и меня».

* * *

Не померкнут в тьме событий,
в веренице зим и лет
тонкий профиль Нефертити,
гордой римлянки портрет.
Были целые эпохи.
Им, казалось, нет конца.
Сохранились только вздохи
неизвестного творца.
Вот смиренные мадонны
смотрят пристально на нас.
Как пугающе бездонны
взгляды их прекрасных глаз!
Всё в них пристально и зыбко,
всё манит куда-то вдаль:
нежных губ полу-улыбка,
добрых глаз полупечаль.
Счастлив тот, кто кистью смелой
может выразить себя,
чтоб душа веками пела,
и волнуясь, и любя.
Кто в скульптуре и картине
верен был своей мечте,
тот живет в них и поныне:
в камне, глине и холсте.
Время их не уничтожит:
умерев, воскреснут вновь.
Потому что мир все тот же,
те же горе и любовь.
И часы душевной смуты,
когда нас съедает сплин,
и прекрасные минуты
мы проводим у картин.
В тайне римского портрета
ищем правильный ответ.
Только нам портрет ответа
не дает: ответа — нет.
Знаний истинных и мнимых
притягателен секрет.
Только лучше глаз любимых
в мире не было и нет.

* * *

Мы в женское сердце бьем ритмом стиха,
питая пустые надежды.
А женщины деньги хотят и меха,
цветы, украшенья, одежды.
Останутся женщины к ритмам глухи,
когда к ним не будет подарка.
Когда на поэте одежды плохи,
для них он — отнюдь не Петрарка.
И струнами пусть бесконечно звеня,
под окнами плачет гитара.
Для них серенады — одна болтовня.
Поэты богиням — не пара.

* * *

Храните письма матерей,
читайте письма эти чаще.
Нет терпеливей и добрей,
чем сердце матери скорбящей.
За каждым словом и строкой
в них есть забота и тревога.
Чтоб легкой нам была дорога,
забыли матери покой.
Для них больнее наша боль,
чем свои собственные муки.
Годами впитывали соль
от слез их ласковые руки.
Пусть эти руки и лицо
покроют страшные морщины,
но лишь бы вырос сын мужчиной,
не стал бы только подлецом.
И если женская рука
напишет нам слова упрека.
Пусть материнская строка
нам будет жизненным уроком.
Вновь оказавшись у дверей
навеки нам родного дома,
где всё до боли нам знакомо,
целуйте руки матерей.

*   *   *

Паутиной чьих-то мнений
я опутан и замучен.
Но без сладостных видений
буду я безмерно скучен.

Что мои признанья, пени,
что повисли черной тучей? —
Только отклик сновидений,
торжествующих созвучий.

Между мной и между нею
ров с терновником колючим.
Перейти его не смею —
и мы всласть друг друга мучим.

Я при ней всегда бледнею,
не могу сказать ни слова.
Но идти готов за нею
и писать стихи ей снова.

Пусть прогонит, засмеется,
а потом пожмет плечами.
Я пою, пока поется
и пишу стихи ночами.

Пусть опутан сеткой мнений,
не имеющих значенья,
не сожгу в огне сомнений
своего предназначенья.

*   *   *

Раскрываются новые грани
в моей сложной и злой судьбе.
Приближается время желаний,
и я в сладкой склонюсь мольбе.

Боль пройдет, и всесильное время
всё расставит здесь по местам.
И пойду, обновленный, я с теми,
кто поверит моим мечтам.

Я от радости их заморочу
фейерверком безумных грез.
Поведу их путем, что короче,
в мир иллюзий, где нету слез.

Нашепчу на ушко сонеты.
Пусть смеются, что я — влюблен.
Сокровенные все же секреты
знает только один лишь клен.

Неизменно склоненный к дому,
чтоб мечталось легко в тени,
чтоб я смог одолеть истому
в безнадежные, сонные дни.

Кто услышит в беззвучном крике
ароматные слезы листвы,
заглядеться придут на блики
зеленеющей вновь травы.

Все равно буду петь упрямо
про несбывшиеся мечты.
Мне мечты мои — вместо храма,
что я выстроил у черты,

за которой не светят свечи,
не услышишь ни вздох, ни речь.
Приходите, пока не вечер,
пока есть еще что беречь.

*   *   *

Светит Солнца диск усталый,
погружаясь в океан.
Ты уходишь в сумрак алый,
я — в предутренний туман.

Ждать иль нет внезапной встречи,
услыхав твои шаги?
Мне б обнять тебя за плечи,
снять пальто и сапоги.

В руки взяв твои ладони,
холод сердца отогреть.
Только ветер не догонит
то, чего не будет впредь.

Он примчится издалёка,
на воде подняв круги.
Не услышу я до срока
отдаленные шаги.

Только в холод, в снег и в бури
зарождаются во мне
песни солнечной лазури
и звенящей тишине.

Пусть мне лишний раз взгрустнется.
Сквозь лазоревый туман
нежно кто-то засмеется,
возвратясь из дальних стран.

И в неясных очертаньях
я увижу, как во сне,
ту, которая дыханьем
отогреет сердце мне.

Скажет нежно: «Здравствуй, милый!
Я сама тебя ждала,
но какой-то темной силой
заколдована была.

Прояви еще терпенье,
мне терпеньем помоги.
Пусть разносят твое пенье
бесконечные круги.

Донесут хоть отзвук малый
до влюбленных дальних стран.
Нас не скроют сумрак алый
и предутренний туман.

Отогреем мы друг друга,
перескажем свои сны.
Пусть сейчас бушует вьюга,
доживем и до весны».

* * *

Хоть стучатся перемены
в дверь железным кулаком,
мы — все те же манекены,
с надоевшим ярлыком.
Мы в стихах своих и в прозе
говорили не о том,
потому и на морозе
всё стоим с открытым ртом.
Кто восторженно с витрины
дифирамбы не орет,
видит в жизни только спины
убегающих вперед.

* * *

Ты мою надежду не губи, —
мой цветочек, выросший в темнице.
Я умру, и у меня в груди
он в волшебный камень превратится.
И когда умру я незаметно,
и ему не нужно будет солнце,
то цветок любови безответной
полетит к любимой на оконце.
А когда пройдут зима и лето,
и еще немало лет и зим,
будет он всем тем, кто не любим,
петь о том, что мною не допето.

* * *

Не люблю я осень, ее дождь и ветер.
Не люблю я мрачные ее тучи эти.
Не люблю ни утро, ни туманный вечер.
Очень неуютно осенью на свете.
Ненавижу черную, злую ночь осеннюю:
нет от одиночества мне тогда спасения.
И как ночи осени, бесконечно длинные,
душу тянут жалостью крики журавлиные.

* * *

Ночами монах плел узорную вязь,
цепляя преданье к преданью,
о том, как ходил Игорь, киевский князь,
с дружиной к древлянам за данью.
Как с малой дружиной назад воротясь
за данью, погибли дружина и князь.
Как вместе с престолом лишались не раз
князья своих подданных, власти и глаз.
Как распри князей разоряли народ.
А там еще засуха и недород.
Как шли к ним беда за бедою.
Как половцы делали дикий набег,
как бился с хазарами вещий Олег,
и бился Мстислав с Редедею.

Таинственной силой жгла магия слов
суеверное сердце монаха.
Пытался найти он основу основ
в делах и речах Мономаха.
Он видел в мелькании бдений и снов,
что мир неизменен: не стар и не нов.
Но тем свою душу бессмертную спас,
что в книге поведал о людях рассказ,
совсем не заботясь, что вспомнит страна
не имя монаха, а их имена:
он жил и творил для народа.
Над магией слова имел свою власть,
хоть сам написал только малую часть
всего летописного свода.

Понять был не в силах, однако, монах:
порядок такой был везде ли,
чтоб те, кто смиренны и кротки в словах,
подонками были на деле?
Чтоб всюду, в мирских и церковных делах,
порода была на особых правах?
Не мог он ночами понять, почему
считается избранность не по уму.
А жадные князи, престолы деля,
дрались всегда так, что стонала земля
многострадальная наша.
Что лучшие сеяли пустошь и смерть,
а Князь Володимер, робичич и смерд,
век с пользою «власть предержаша».

Не мог он понять, как возник на Руси
обычай кормиться побором.
Похожими стали на щук караси,
Позорно теперь — не быть вором.
А раньше ходили за Тьмутаракань,
платили поганые русичам дань.
Сегодня тивун и рядович любой
охотно идут на бесстыжий разбой:
им служат защитою князи.
Их так развратил ненасытный грабеж,
что слово хоть скажешь, поднимут галдеж,
что мы, де, «голодны и нази».

* * *

Есть в жизни нашей прочная основа.
Ее не понимает лишь простак:
известно, что начале было слово,
потом — любовь, потом — законный брак.
Я для того напомнил эту фразу,
чтоб долго не тянуть кота за хвост.
Объединим все это в один тост,
два по сто — враз. И выпиваем сразу.

А, может быть, была вначале сила?
Не в этом ли таинственного суть?
Адама б Ева в сад не пригласила,
когда б в том сомневалась хоть чуть-чуть.
Но все потом подверглось искаженью.
Мол, яблоки не те росли в раю...
Нальем еще, а эту мысль мою
не стоит подвергать и продолженью.

Был с Евой изгнан помнится, Адам
на землю грешную для пахоты и сева.
Но я вам здесь любую фору дам,
что девственной в тот раз осталась Ева.
Бог Саваоф не сочетал их браком,
А вдаль услал для всевозможных дел.
Вот если бы она стояла...,
тогда б их ждал порадостней удел.

Но без души и помыслов высоких
живых путей от сердца к сердцу нет.
Поэтому у женщин недалеких
Адам имел большой авторитет.
В том, что известно, пользы, правда, нет.
Одно всегда неведение нужно.
Теперь еще давайте выпьем дружно
за то, что скрыто слабо под корсет.

Кто страстно любит всех красивы жен
и подвиг повторить готов Адама,
тот должен быть всегда вооружен,
иначе непокорной будет дама.
Но если кому слишком много лет,
тот пусть подальше спрячет пистолет,
чтоб выстрелов избегнуть неудачных.
За первородный грех, друзья! За новобрачных!

*   *   *

Всего в одном сонете не расскажешь,
что в наших душах долго накипело.
Но мы вас любим, уважаем даже,
что вы не забываете про дело.

Пусть мы порой на вас посмотрим гневно,
ошибки ваши ставим вам на вид,
но праздник не бывает ежедневно.
Давайте встретим праздник без обид.

Мы рады, что живет такой обычай
про женщин вспоминать хоть раз в году.
Споем без нарушения приличий
и выберем из женщин тамаду.

И пусть она сегодня правит балом.
Мы ей отвесим рыцарский поклон.
Приятно сознавать себя вассалом,
когда богиня украшает трон.

Вы сделать сможете всё нашими руками.
Мы с радостью ваш выполним приказ,
когда почувствуем себя вдруг мужиками.
Ведь вы же знаете: нет женщины без нас.

Пусть в остальные дни мы видим в вас сотрудниц,
придерживаемся рамок деловых,
но нам без вас, красавиц наших, умниц,
не жить при обстоятельствах любых.

Вы — наша жизнь и украшенье наше.
И хоть порой страдаем из-за вас,
вы делаете жизнь полней и краше,
и ясным днем, и в полуночный час.

Есть мир вещей, но есть и мир незримый.
Полярен мир, и был всегда таким.
И мы сегодня прямо говорим:
мы — разные, но мы — неразделимы.

*    *    *

Мне в ночь волхвований лиловые тени,
качаясь, поведают много историй.
Внушить захотят, что дарованный гений
не должен служить утешеньем для горя.

Не должен слепым быть предвестьем печали,
собой торговать для одежды и пищи.
Он создан, чтоб люди охотно встречали
его во дворце и в убогом жилище.

Он должен, как ястреб, взлетать в поднебесье.
Покорны и тихи, хранят ему книги
законы богов и закон равновесья,
напевы поэтов и тайны религий.

Он знает пространства от века до века,
и сердце болеет от тяжких предчувствий.
Слепой и кощунственный взор человека –
провалы в мечтаньях и ужас в искусстве.

В нем темные силы кипят и таятся,
не в силах насытить, смеются и мучат.
Они управляют рукой святотатца,
но стонам и крикам неистовым учат.

*     *    *

Сказав любви последнее «прости»,
в чужом краю был вынужден скитаться.
Я ничего не смог приобрести,

не научился жизнью наслаждаться,
тем, что живу, читаю и пишу.
Мне дали многое Овидий и Гораций,

но Цицерона и сейчас не выношу
за резкий стиль, крикливые манеры,
за нелюбовь к родному шалашу.

Не нравились и те, в ком был избыток веры,
кто мнил себя избранником богов,
к смиренью призывал, но гордым был без меры.

Кто жили в роскоши у дальних берегов
в тени садов с обилием досуга,
но не умеющих прощать своих врагов.

Я среди классиков искал наставника и друга,
чтоб укрепить свой собственный талант
и жизнь воспринимать без злобы и испуга.

Есть среди них непревзойденный Дант.
Спускаясь в ад кромешный круг за кругом,
он описал его подробно, как педант.

Врагом бывает тот, кто был когда-то другом,
вредить не станет тот, кто с нами не знаком,
не прибегал к дарованным услугам.

Оказывается друг лукавым пауком,
готовым задушить в петле из паутины
иль навсегда упрятать под замком.

Известны всем подобные картины.
Мир соткан из предательства и лжи,
он благодатный только для скотины,

не знающей ни поля, ни межи.
Людские отвратительны пороки:
не знают звери войны, грабежи.

Всему есть свой предел и свои сроки.
Великий Дант, направь мои пути,
я с радостью приму твои уроки.

Мне гением своим в дороге посвети,
чтоб не потратил зря своих усилий.
Мне помоги кратчайший путь найти,

как в свое время помогал тебе Вергилий.
Дорога через ад покрыта пеленой,
а не усыпана цветами белых лилий.

Не мне, великий Данте, спорить с сатаной.
Не знать о нем я был бы очень рад.
Хотел бы я, чтоб жизнь была иной,

но жизнь всегда напоминала ад.
И делаем ее такой всегда мы сами.
И брату власть  показывает брат.

Не мы вершим судьбу – она играет с нами,
а мы всегда ей курим фимиам
и к гибели своей летим под парусами.

Мы тратим жизнь на то, что собираем хлам,
о самом дорогом нисколько не радея,
неведомо оно бывает часто нам.

Мы покоряемся всем прихотям злодея.
И не исходит мир из каменных сердец,
когда гнездится в голове безумная идея

считать людей за жертвенных овец,
искоренять глаголом их пороки,
примерным поведеньем, наконец.

Но в жизни мы и сами не пророки.
Не в силах укротить свой дикий нрав,
бываем беспощадны и жестоки.

Считает каждый: он один лишь прав.
И, несмотря не просьбы, уговоры,
права других бессовестно украв,

с позиций силы прекращает споры.
Звоня в любые дни в колокола,
всегда живут в достатке только воры,

скрывая от других свои дела.
Простому смертному все их метаморфозы
неведомы: их прикрывает мгла.

Мы заглушаем постоянные угрозы,
пока не совершим языческий обряд.
Нам вытереть никто не сможет слезы.

Святые пусть беззвучно говорят,
что мы тем самым уступаем бесу.
Нам не поможет их спокойный взгляд,

общественного не прибавит весу.
Они из иконописных смотрят рам,
как служим богохульственную мессу,

как голову склонил лукавый хам
и думает: почем сейчас иконы?
В толпе, что часто заполняет храм,

не слышащей людей мольбы и стоны,
способный наводить на ближних страх,
развратные им ставят свечки жены.

Конечно, всё земное – только прах.
Но ждет всех обездоленных, убогих
спасение души в иных мирах.

Себя считая среди тех немногих,
крестом собрата память осеняя,
к себе не применяя правил строгих,

любой способен осудить меня.
Закончив день вечернею молитвой,
но мысленно день прожитый кляня,

по горлу полоснуть хотелось бритвой.
И пусть потом поставят мне свечу,
что не закончил жизнь постыдной битвой.

За все сполна тем самым заплачу:
не знают мертвые ни жалости, ни срама.
Я потому об этом не молчу,

что защитить себя хочу упрямо.
Я часто спрашивал: за что и почему
мне уготована была такая яма?

Ведь не завидовал я в жизни никому,
доволен был вполне своим уделом,
гостеприимно смерть свою приму.

Пусть занимался я не своим делом,
Не замечал порой своих грехов,
похвастаться не мог здоровым телом,

но поделиться был всегда готов,
как склонностью к познанью и смиренью,
живительной игрой своих стихов.

Они за мною следовали тенью,
хотел бы я писать их или нет.
А рифмы пахли свежею сиренью.

Да и теперь еще, на склоне лет,
они ко мне являются, как чудо,
и дарят мне неизъяснимый свет.

Порой мне кажется: они идут оттуда,
куда не проникает смертных взгляд,
куда уйти считают все за худо,

других же отправляют, как цыплят.
Но чтоб уйти туда своею волей,
ханжи мне почему-то не велят.

Там нет, конечно, пахнущих магнолий,
и равно призрачны, быть может, ад и рай.
Но если ты пресыщен своей долей,

то кто бы ни сказал: не умирай,
заставить жить тебя никто не вправе,
пусть даже будет против целый край.

Ты – бриллиант в дешевенькой оправе,
в ничтожном теле всемогущий дух.
Пойдешь ли в храм, тебя и там отравит

змеиный шепот набожных старух.
И у тебя останется одна лишь
надежда: уничтожить в себе слух.

Ты им не угождаешь, их не хвалишь,
и ты для них – калека из калек.
Их не проймешь, а только лишь ужалишь.

Они  продлят всегда свой жалкий век.
А ты себя между мирами втисни.
Ты можешь всё, ведь ты – сверхчеловек.

На шее у судьбы напрасно ты не висни,
пощады не проси у дур и сволочей.
Смерть ждет тебя покорно, только свистни,

и будешь ты свободный и ничей.
И будет дюжина твоих стихотворений
звучать, как сказка тысячи ночей.

Зачем выслушивать тебе тьму ложных мнений,
что скажет добродушный дилетант?
Никто ведь не признает, что ты – гений,

лишь, может быть, с трудом, что ты – талант.
Конечно, смерть страшна и безобразна,
и дух твой не боец и не гигант.

Но трудно удержаться от соблазна
позвать к себе костлявую с косой.
Но если жизнь скучна, однообразна,

и стала только черной полосой,
останови ее своими же руками
и уходи раздетый и босой.

Ты будешь декорирован венками,
и кто-то упадет тебе на грудь
со сжатыми от горя кулаками

и будет повторять: «Прости, забудь».
Положат в ноги красные гвоздики,
отправят медленно в последний путь

и будут говорить, какой ты был великий,
самовлюбленный гордый эгоист,
в быту – неисправимо дикий,

среди чужих – талантливый артист.
Умел порой владеть высоким слогом,
описывать любил осенний лист,

но не подозревал об очень многом,
бездарно проводил обычно дни,
наивно верил, что увенчан Богом.

Пусть мы теперь останемся одни.
Нам без тебя спокойнее и проще,
а ты ступай, Господь тебя храни!

Прими венок себе на грудь от тещи,
гвоздики и ромашки от коллег,
и пусть хранят тебя святые мощи

от демонов твоих, сверхчеловек!
Примерно так, а может быть, иначе
закончу жизни марафонский бег.

Пусть лучше обо мне никто не плачет
в торжественный, бесповоротный час.
От этого не стану я богаче.

Не смерть, а жизнь обкрадывает нас.
Я подводил уже не раз итоги,
и буду подводить еще не раз.

Когда-то где-то сбился я с дороги,
поскольку цели не было в пути.
Казалось мне: со мною люди строги,

а вот сочувствия в них было не найти.
Такое было что-то в моем взоре,
что не хотел никто со мной идти.

И всякий раз в душевном разговоре
любого спутника я доводил до слез.
Не нужно никому чужое горе –

у каждого своей обиды – воз.
У каждого была когда-то драма,
но молча каждый драму эту нес.

Не каждого любила даже мама,
был неоконченный, мучительный роман:
Принц обманул, ожесточилась Дама

или пришла, когда с утра был пьян.
И в этой кутерьме несоответствий
сигнал разлуки каждому был дан.

Вокруг посмотришь: сколько в мире бедствий,
перед судьбой склонившихся в мольбе!
Причин не отличить порой от следствий

и не причислишь следствие к судьбе.
Здесь переход всегда печально-тонок,
и жизнь теряется в бессмысленной борьбе.

Характер формируется с пеленок.
Коль рядом сердца любящего нет,
в садиста превращается ребенок,

в судьбе других свой оставляя след.
Где ангелы мои? И почему вы ныне
меня оставили в аду  на склоне лет?

Где все мои небесные святыни?
Ведь я послушным был их голосам.
И гласом вопиющего в пустыне

взываю к милосердию я сам.
Но слишком много было искушений,
чтоб бисер разбросать голодным псам.

И среди всех неправильных решений
было решение все сделать самому.
И находясь в плену самовнушений,

я жизнь не понимал и не пойму.
Не понимал, что женщина хотела,
не доверял их гибкому уму.

И женское меня пугало тело,
его порой болезненная страсть.
Но тело было их белее мела,

меня толкало не однажды пасть.
Но тела мне всегда бывало мало:
хотел над ним иметь иную власть.

Смотрел на все сквозь призму идеала,
во всем искал священную любовь,
но и земная часто пропадала.

Поэтому случалось то же вновь,
что для меня до ужаса не ново.
Кипит моя отравленная кровь.

Но как найти единственное слово
мне для нее? Такого слова нет.
И нету сил начать всё строить снова.

Готов винить во всем весь белый свет,
чтобы найти хоть в этом утешенья.
Мне все дают бесхитростный совет,

как можно заново построить отношенья.
Но знаю я, что действует во мне
не гений творчества, а гений разрушенья.

Живет он где-то там, на зыбком дне,
и это дно есть средоточье ада,
охотно растворяется в вине,

теряя облик истинного гада.
Не замечаем мы его клыки
и отвратительного в перьях зада.

Он знает, что мы – просто дураки,
когда глаза у нас – смелы и дики,
когда мы распускаем кулаки.

Кричим не мы, его мы слышим крики,
и это он валяется в пыли
и предъявляет нам потом улики,

что мы к нему все добровольно шли,
что, отправляясь в дальнюю дорогу,
мы за собой сжигали корабли.

Что апеллировать не стоит больше к Богу,
надежд не возлагать на «Отче наш»,
а вниз к нему спускаться понемногу,

взяв для балласта скаредный багаж.
Туда ведут смердящие откосы
насилий, грабежей, убийств и краж.

Там разлагаются душевные отбросы:
обиды, зависти, обрывки грубых фраз,
и фаллосы торчат, как папиросы,

стараясь вам попасть в гниющий глаз.
Там шепчут мерзости фаллические губы,
сопровождая смехом свой рассказ,

вонючие показывают зубы
земные повелители судьбы –
гниющие фаллические трубы.

И мы, судьбы покорные рабы,
летим туда, цепляясь за утесы
попыток нашей нравственной борьбы.

Ответы только здесь на все вопросы,
там, в глубине, на них ответов нет.
Пока из слез нас орошают росы,

светить нам будет невечерний свет,
напоминать о призрачном, но вечном,
где нет предательства и сожаленья нет.

В земных делах, ничтожных, быстротечных,
становятся ненужными слова,
в молчании и в спорах бесконечных.

Надеясь на спасение едва,
шепчу молитву «Господи, помилуй!».
Но из молитвы вырастет трава,

и вырастут деревья над могилой.
Конечно, нашу немощную плоть
не наделил Господь надежной силой.

Мне искушений не перебороть,
пока моим хорошим побужденьям
на помощь не придет опять Господь.

Но смешано страданье с наслажденьем,
границы между ними просто нет.
И трудно мне смириться с пораженьем,

и сил сопротивляться тоже нет.

*    *     *

Не помню я: во сне тебя увидел,
иль гений мой тебя нарисовал.
Но все былые дни мне кажутся пустыми.
И только ты, как солнца луч желанный,
всю мою жизнь надеждой озарила.

*   *   *

Я обретаю в душе покой.
И хоть был путь мой ужасно длинен,
пишу бегущей к тебе строкой
и повторяю, что я – невинен.
Склонялся ниже пожухлых трав,
и вера часто от горя слепла.
Но поднимался я вновь из пепла,
и повторяю, что был неправ.

Хоть я прикован сейчас к столбу,
но знаю, что ты со мной согласна.
Пусть я стою здесь с клеймом во лбу,
но морщишь лобик ты свой напрасно.
Есть много в мире известных мест,
почетней лобного нету места.
За то, что стала ты мне невестой,
целую сладко позорный крест.