Об авторе СЕРПАНТИН Лиловые тени

Лиловые тени

*    *    *
Я в поисках собственной ниши
слегка отступил от сонета.
Но в ритме четверостиший
есть больше простора и света.

И в каждом своем бриллианте,
как в мире лукавых обличий,
хотел быть похожим на Данте
и петь про свою Беатриче.

Отвергнуты белые розы.
Бессильна мольба о пощаде.
Но жанры читабельной прозы
поблекнут в вечерней прохладе.

Я в них то святой, то безбожник.
Но в сердце своем прихотливом —
поэт, музыкант и художник,
живущий шумящим приливом.

Коль вышел за рамки приличий,
мне лично упреки излейте.
Но трогать мою Беатриче
намеками даже не смейте.

*    *    *
Ты даришь мне печаль, а я ждала цветы.
Ну, сколько можно слушать о печали?
Я и сама печалилась вначале,
но я ждала, что сменишь тему ты.

Не надо попрекать меня букетом роз:
не вижу в этом жесте унижений.
Я жду теперь иных телодвижений,
а не классических твоих пластичных поз.

Не забывай про чувство женского стыда,
служившего всегда преградой своеволий.
Сонетами не причиняй мне боли.
Мне важно только знать, что это — навсегда.

Не знаю я, и знать мне ни к чему
задумчивое имя Беатриче.
Мне не нужны стихи, не нужен визг девичий.
Мне дорог муж, и я верна ему.

Уйми свою рифмованную дрожь,
напрасные слова про сладострастье.
Поверь, не в этом истинное счастье.
А в чем, когда ты женишься, поймешь.

*     *     *
Любимая была со мною хмурой,
меня считая недостойной тварью.
Но видел я ее миниатюрой,
написанной любовно киноварью.

Она меня не замечала даже,
идущего всегда тропой неверной.
Но кто мне, одержимому, укажет,
какой тропой бежать за дикой серной?

Беспомощны страданья и угрозы:
она останется нетронутой и чистой.
А мне к ногам летят с восторгом розы,
как знак признания великого артиста.

Но я скажу без мимики притворной,
но не скрывая боли и страданья:
любви достойна острой и упорной,
что будит в сердце чувство обожанья.

Моя игра — сознание бессилья.
Мы — зеркало для женского искусства.
Лишь от него растут рога и крылья,
рождая орган для шестого чувства.

*     *     *
На задворках мира поселился где-то.
Нет меня несчастней и бедней.
Но листает ночь в уме поэта
синие страницы ясных дней.

Ветер хлещет яростно и больно
по щекам полночной тишины,
Но душа-мерзавка всем довольна:
ей бы облететь вокруг Луны.

Крыша едет вбок, а ей того и надо.
Потешается, что я иду ко дну.
Хоть в петлю залезь — она безумно рада.
Только б я любил ее одну.

Пусть болит и мучается тело,
плоть с цепи срывается, как пёс.
Ей-то до него какое дело?
С духа бренного она воротит нос.

Сутками ведем свои сраженья.
Но вдвоем и плачем и поем.
А мерцающие наши отраженья
полонил гниющий водоем.

*     *     *
Мне снился смятенный, нелепый, нестройный,
но красочный, яркий и радостный сон.
Магнолии снились, звучал беспокойный,
но лечащий сердце малиновый звон.

Я был потрясен этим звоном безмерно.
Меня этот колокол бронзовый звал
на праздник какой-то, не помню наверно,
но я все кого-то искал и искал.

Потом я стоял, окруженный толпою,
и что-то хотел проповедовать я.
Но кто-то на грудь надавил мне стопою —
и стала бессмысленной мудрость моя.

Хотел я блаженной наполниться верой,
увидеть фаворский воочию свет, —
Господь мне воздал муки полною мерой,
за то, что когда-то нарушил завет.

«О Боже, — вскричал я в тревоге, — что, если
предстану пред очи святые козлом?!
Но здесь я любил, и я умер не здесь ли?
Зачем же кощунственно петь мне псалом?»


*    *     *
Еще один прошел ненужный день,
украсив небо ризою жемчужной.
Упала освежающая тень
на утомленный солнцем остров южный.

Притихли рощи пальм и зарослей алоэ.
Сверкает серебристо-матовый ручей.
Здесь хорошо, когда б нас было двое.
Но ты — чужая, я – всегда ничей.

И мне не обмануть кричащий голос сердца
и не унять непрошеную дрожь.
Мне ни к чему соблазны иноверца
и ни к чему спасительная ложь.

Как пахнут вечером дурманом сладким травы!
И как несладко в ботаническом саду!
Но ведь я сам хотел изысканной отравы,
чтоб снова биться в огненном бреду.

Здесь ритмы мощные отлива и прилива
помогут мне томленье превозмочь.
А любящее сердце — прозорливо.
Прислушайся к нему — и сможешь мне помочь.

*    *    *
Мы сами не знаем, что нам дороже,
судьбу ругаем и всё бытиё.
Но лучшая женщина дать не может
больше того, что есть у нее.

Мы тонем часто в бессмысленном споре,
считаем, что там, за горами, рай.
Но самое лучшее в мире море, —
что плещется в нас самих через край.

Нам грезятся южные звезды и пальмы,
мерещатся сосны и бисер рос.
Пусть в розовой пене встречаем все даль мы,
но привкус прибоя есть в каплях слез.

И Пасхой не будут все дни недели,
и жизнь не всегда побеждает смерть.
И мы страдаем, что проглядели,
когда под кем-то провиснет жердь.

Давайте здесь всё плохое бросим,
утопим все миражи во мгле,
склонясь со словом волшебным «просим!»
и к утоляющей нас земле.

*   *   *
В красноватом отблеске лампадки
хмурится лучистый облик Девы,
ладан одурманивает сладкий,
слышатся неясные напевы.

Вздрагивают в страхе Божьем лики,
грозный суд разносится с амвона,
и висит под сводом базилики
облако малинового звона.

Спаса взгляд неумолим и страшен,
уличит легко в любом обмане,
как бы ни был наш обман украшен,
как бы мы ни прятались в тумане.

Неприличный смех и злая шутка
в адрес дев и жен простоволосых
эхом отзовутся в храме жутко
в тихом хоре сфер сладкоголосых.

И взлетев от страхов повседневных,
запоешь, как ангел светлокрылый:
«Сохрани от слов и мыслей гневных,
защити от злобы и помилуй».

*   *   *
В покрывалах темных зимней ночи
кроется изнеженное тело.
А внизу под окнами хохочет
злобный дух, засев в сугробе белом.

Душу рвут на части эти звуки.
Я в тоске царапаю обои.
Но ни в чем не виноваты руки.
Просят о пощаде и покое.

За стеной ворчит во сне старуха,
никому не нужное созданье.
Плачет от беспомощности глухо,
и темно, как ночь, ее сознанье.

Нам двоим, заброшенным и нищим,
ни к чему ночные разговоры.
Мы богаты и таким жилищем:
лучше здесь, чем где-то под забором.

Каждый может оказаться лишним,
несмотря на прежние усилья,
монолог вести перед Всевышним
и в ночи царапать руки-крылья.

*   *   *
Считаю круги, опьянев от азарта,
затылком ловлю настороженный взгляд.
Холодные звезды тревожного марта,
мне что-то неясное в жизни сулят.

Ночной полумрак и рассветные тени
с отчаянным посвистом бьют по зубам.
Я снова и снова встаю на колени
и крест прижимаю к холодным губам.

В окно причитает февральское небо
и ветвями голого лупит куста:
«Пойдешь по дорогам выпрашивать хлеба,
людей заклиная святыней креста.

С котомкой и палкой по улицам шумным
походишь, смиряя гордыню и плоть.
Так в рубище грязном, со взглядом безумным
тебя показать хочет миру Господь.

Тогда запоешь настоящие песни,
когда под ногами почувствуешь твердь.
Знать истину хочешь? Умри и воскресни.
Ведь ценно лишь то, что пометила смерть».

*      *      *
Я сегодня всю ночь просидел у окна.
На губах трепетало заветное слово.
Но как его высказать, если она
На что-то обидится, станет сурова?

Я жду до рассвета, исполнен укоров,
ложусь и подушки от ярости мну.
Она мне нужна не для разговоров –
в ней женщину вижу, любовь и жену.

Но слово небрежное в редких минутах,
обращенье ко мне суховатое – «вы»
теряются в буднях, рядами сомкнутых,
а ночью кричат мне из головы.

Не звал я ее ни к нескромным усладам,
ни в город мечты за чертой голубой,
я просто хотел быть с ней вместе и рядом,
опорой быть ей и вести за собой.

Домой возвращаться, идти ли из дома,
походку меняя под ритмы ее.
Ей стоит взглянуть, как былая истома
исчезнет бесследно, а сердце – поет.

*     *     *
Знай, я больше не буду жестоким.
Видел я удивительный сон.
Но в пустые, ненужные строки
превратился нечаянно он.

Ты казалась покорной и кроткой,
но коварна была, горяча.
Я не мог приходить к тебе с плеткой:
ты не зверь, чтоб пугаться бича.

Только видел все чаще и чаше,
что отравлено было вино.
Но казалось хмельнее и слаще,
чем отравленней было оно.

Ты смеясь отвергала соблазны
и бросала с упреками: «Ишь!
Начитался романтики разной,
и совсем не о том говоришь.

Что мне делать с тобой в небе алом?
Слушать песни твои и вообще?
Шел бы ты, ненаглядный, по шпалам,
злой насмешник в дырявом плаще».

*     *     *
Та страна, что могла быть раем,
станет логовищем огня.
Мы опасно с огнем играем:
я сгорю — ты умрешь без меня.

После вновь непроглядная темень
станет богом бесплодных мест.
Ей поставит безумное племя
черный камень и белый крест.

Может быть, мы еще сумеем
оживить из песка холмы,
чтоб дорога в них желтым змеем
уводила от стен тюрьмы.

Обходила бугры и ямы,
что встречаются там и тут.
Оттого, что мы так упрямы,
здесь смоковницы не растут.

За тобой я иду по следу,
подавляя невольный вздох.
Может, в пятницу, может, в среду
мне поможет однажды Бог.

*     *     *
Я — как араб на верблюде в пустыне,
молча плыву по бескрайним барханам.
Верю любой виртуальной картине,
только реальность считаю обманом.

Знаю, колодцы где есть и чинара,
что у кочевников нынче не в моде.
Но передать не способна гитара
приторный привкус восточных мелодий.

Мне далеко до намеченной цели.
Песни пою по дороге драконам.
Я не умру на роскошной постели.
Драить паркеты не мне по салонам.

Знаю, что сыростью пахну и гадом,
прячутся в шапке моей скорпионы.
Женщин ли мне останавливать взглядом?
Или мужским подчиняться законам?

Должен скитаться один по дорогам,
бегать за сернами вместе со львицей.
Лучше в оазисе диком, убогом
жить одному, чем быть мертвым в столице.

*     *     *
Не хочет цепляться мой якорь тяжелый
за рифы, за скалы, за зыбкие молы.
И ветер порывистый быстро несет
на скалы прибрежные мой пароход.

Попрыгали вниз дальновидные крысы,
лишь в кубрике пьяный, беззубый и лысый
спит сном безмятежным разъевшийся кок,
не слышит команды, Нептун ему в бок.

Мешают бороться с трезубцем Нептуна
свист ветра, буруны, как звонкие струны.
А мне приспособиться к дикой игре
вредит и помешанность на добре.

Изгибы прибрежья, утесов изломы
чужие сегодня, но страшно знакомы.
Легко дотянуться до бухты рукой,
но волны качают и ветер морской.

Осталось бы солнце пока беззакатно.
Я знаю, уже не вернуться обратно.
Зеленые косы морских нереид
закрутят и бросят на мокрый гранит.

*   *    *
Я в жизни прошел все изгибы дороги
при свете луны и в безлунную ночь.
Об острые камни разбил свои ноги,
стараясь себя и других превозмочь.

Но в драме всегда наступает развязка:
меняешься сам, словно фазы Луны.
А сказка всегда — это только лишь сказка.
И сны золотые — всегда только сны.

И я, как всегда, — перелетная птица,
но только теперь — с перебитым крылом.
Я буду над призрачным счастьем глумиться
и криком пугать всех за каждым углом.

Глумиться над всем с торжеством святотатца,
укрыв сокровенное всё под печать.
Всем сестрам — по строчкам, и строго по двадцать.
Нарезать, раздать и сначала начать.

Пусть в крике моем нет пугающей силы,
и магии слова в нем нет никакой.
Но я еще жив, и, хоть слабый, бескрылый,
кладбищенский чей-то нарушу покой.

*    *    *
Весенний день певуч и светел,
из теплой лужи птицы пьют.
Одну из птиц мой кот приметил
и ей поет про свой уют.

Я сплю еще, а он мурлычет,
уткнув в стекло холодный нос.
Но он не птицу этим кличет —
меня, чтоб я еду принес.

Мой умный кот не любит рыбу
и не заманивает птиц.
На ту же тающую глыбу
он смотрит вниз из-под ресниц.

Но он понять никак не может,
сердясь, вычесывает блох,
зачем не радуюсь я тоже,
печальный подавляю вздох.

Но не поймет мой кот ученый,
что где-то дышит без меня
любовь с фигуркою точеной
в заботах выходного дня.


*    *    *
Для чистых рук и чистой совести
огни иного мира светятся.
Без высшей силы, высшей доблести
они искателю не встретятся.

Они висят, скользя над бездною,
зовут к блаженству и покою.
Но их не взять рукой железною,
кровавою не снять рукою.

Их видит только голос внутренний,
лишенный жадности и страсти.
Они восходят в час предутренний
как знак печали и несчастий.

И если был вчера воинственный,
смотрел вокруг себя угрюмо,
благослови их свет таинственный, —
светлее станет твоя дума.

Твой путь всегда там, где окраина,
полна опасностей дорога.
Иди и помни: с ликом Каина
всегда останешься без Бога.

*   *   *
Жду, когда погаснет скучный день,
в мире станет тихо, словно в храме.
Знак антракта в бесконечной драме —
тело освежающая лень.

Не всегда осмыслен каждый шаг,
всякому — свой вес и своя мера.
Мрамор простыней — моя пещера,
не достанет в ней меня мой враг.

В них, недосягаемый для всех,
я скрываюсь и храню молчанье.
Временное это одичанье
вызывает серебристый смех.

Я легко проваливаюсь в сон,
смех всегда предшествует паденью.
И во сне проходят смутной тенью
те, в кого когда-то был влюблен.

И пока засветится заря,
успеваю с трепетом сердечным
рядом с той, что в платье подвенечном,
постоять на плитах алтаря.

*     *     *
За крыши цепляется месяц двурогий.
От старости стал бесприютен и тощ.
Как будто утратили грозные боги
и прежнюю щедрость, и прежнюю мощь.

Он в окна не смотрит, обходит и лужи.
Деревья пугают его и столбы.
А тени — забавны и неуклюжи,
покорно-завистливы, словно рабы.

В угрюмом закате застыли все вещи.
Таится вокруг напряженная тишь.
А месяц, как маятник странно-зловещий,
зовет вурдалаков из арок и ниш.

Химеры садятся бесшумно на крыши
и смотрят глазищами страшными вниз.
И сотнями тысяч летучие мыши,
как гроздья, повисли на каждый карниз.

И вся эта нечисть на город налипла.
И жутко тайком возвращаться домой.
И мерзко несется с крыш шепотом хриплым:
«Ты сам захотел всё увидеть, ты мой».

*   *   *
То, что будет, близко, верно.
Вижу милый, странный лик.
Страх стряхнув в тоске безмерной,
стон томящий в грудь проник.

Он мне слышится повсюду,
про него звенит капель.
Эту сроду не забуду
переливчатую трель.

Ничего нет лучше в мире.
С ней бродил я, вместе спал.
И один в пустой квартире
ей тихонько подвывал.

Возрождаясь в этом стоне,
упиваясь чувством всласть,
выдувал на саксофоне
оживляющую страсть.

И от сладостного груза
я рифмую все подряд.
Прилетела, значит, муза
ненароком в зимний сад.

*     *     *
Рождаясь ночью или в час вечерний,
благоухают розами сонеты,
но станут раздражением для черни,
чьи чувства будут в них потом задеты.

Всплывают рифмы в дыме сигаретном
и просятся уйти из тесной клетки.
Но изнасилуют их в офисе секретном
приказчики и их марионетки.

Или на площади на них поставят метки,
расстреливать начнут бомжи и воры,
их подлые, бессовестные детки —
лишенные талантов мушкетеры.

Стихи завянут от подобной давки.
Пойдут на шляпки страусовы перья.
Пусть я нелеп, как слон в посудной лавке,
леплю себя для подвигов теперь я.

Я знаю, что моя фантазия богата,
и та же чернь, что мне хребет сгибала,
на Форум понесет меня когда-то,
как к трепетному Риму — Ганнибала.

*     *     *
Отбросить все бесплодные волненья,
бессонный бред и призрачность идиллий,
очищенным на праздник примиренья
помог прийти божественный Вергилий.

Пустое всё: влюбленность и обиды,
и реквием в огне багряных светов.
Спокойствие бессмертной «Энеиды»
всегда примером будет для поэтов.

Мы в сердце прячем скупо и сурово
всё лучшее, но ищем в слове гневном.
Но не сумел разбить свои оковы
могучий и суровый Агамемнон.

Когда душа веселием объята,
пусть всякий жаждущий стучится в твои двери,
заходят мертвецы безумного Торквата
и бледного скитальца Алигьери.

Пусть их всегда проносит ветер мимо,
чтоб не мешать мечтать о высшей славе.
Так манят взгляд и волосы любимой:
ведь дама чем красивей, тем лукавей.

*     *     *
Неотвратимо близится гроза.
Куда-то даже птицы улетели.
Зачем она открыла мне глаза
в моем презренном человечьем теле?

Теперь смотрю на всё я со стыдом,
что мне казалось стройным и прекрасным.
Заброшен сад, и опустел мой дом.
И только рифмы прихотям подвластны.

Легла на всё салатовая ржа
непоправимой гибелью последней.
Мой каждый шаг — по острию ножа.
Невыносимы — радости и бредни.

Скачу на необъезженном коне,
как каторжный, к нему прикован цепью.
Кричу грозе: «За что такое мне?
К иному я летел великолепью».

Но всё хранило тайны бытия.
И голос мой становится всё глуше.
Молитва стала сдержанней моя:
«Помилуй, Боже, мраморные души».

*     *     *
Нашел себя, и песнь моя легка.
Мне трубы не нужны из желтой меди.
Меня не подведет моя рука,
напишет о давно прошедшем бреде.

И будет легкой грусть, как облака.
Блеснет сиянье розового рая.
Вам не понять восторгов старика,
чье сердце запылает не сгорая.

Мы предпочтенье отдаем плодам,
где есть сиянье розового рая.
Пройду в стихах спокойно по водам,
любыми чувствами и мыслями играя.

В моей стране широкая река.
Не видно в ней давно конца и края.
Там аист ловит змей из тростника
и спит в гнезде над крышею сарая.

Когда-нибудь расхочется и вам
угадывать капризы глупых леди.
И пусть вдали горит мой лживый храм,
вам освещает путь к любой победе.

*     *     *
Мне страшно и больно от яркого света.
Мой мозг разрывает таинственный гром.
Но мчится к земле голубая комета
и медленно реет багровым хвостом.

Когда-то и я был наивен, безгрешен.
Мир светлым казался и радовал взгляд.
Стал бледен мой лик, а взор — скрытно-бешен.
Во взгляде и слове — цианистый яд.

Я так же, как раньше, блуждаю без цели,
от жизни земной беспредельно устал.
Как лебеди, годы мои пролетели.
Уставший от жизни, молиться я стал.

Спокойный и строгий на мраморных скалах,
в себе поборов униженье и стыд,
молился я Смерти — богине усталых,
что счастье земное меня тяготит.

Довольно бороться с безумьем и страхом.
Покой не приносит бессмысленный труд.
Рожденный из праха, да буду я прахом!
На несколько раньше, чем надо, минут.

*   *   *
Звучаньем слов с судьбой спесивой споря,
я совершаю свой языческий обряд.
В них — вихри радости и черный омут горя,
в них магия и жреческий наряд.

На голове моей — кровавая повязка.
Стекает с пальцев жертвенная кровь.
Я знаю сам, что должен быть неласков,
чтоб сердце возрождалось вновь и вновь.

На жертвенный алтарь кладу сухие травы,
лью молоко от диких кобылиц,
но не ищу ни почестей, ни славы.
Я — жрец любви, пред ней склоняюсь ниц.

Я каждый день стою в янтарном зале,
и каждый день даю себе обет:
не пропустить, что мне глаза сказали,
когда уста мне повторяют «нет».

Пусть я плохой волшебник и астролог,
забыл расположение планет.
Пусть был мой путь необъяснимо долог,
но знаю я: назад дороги нет.

*   *   *
Сегодня особенно грустен твой взгляд.
Не радует даже весеннее солнце.
Давай расскажу про тропический сад
и брошу к ногам твоим рифмы-червонцы.

Про море, про запах немыслимых трав,
про жемчуг, кораллы из южного моря.
Забудем, что я был когда-то неправ.
Мы все же ласкали когда-то друг друга.

Я жду, когда станет вновь ласковым взор,
мы снова сольемся в любовном экстазе.
Сегодня накинь этот пышный узор
немыслимых и нереальных фантазий.

Равняться с тобой сможет только Луна,
дробясь и качаясь по лунным дорожкам.
Судьбой тебе стройность и нега дана,
талантами я не обижен немножко.

Возьми себе то все, что есть у меня:
мир светлых, бегущих, искрящихся линий.
И сыпаться станет, хрустально звеня,
когда-то искрящийся сказочный иней.

*     *     *
Прислушайся к моим певучим бредням,
как бы случайно взгляд свой уроня,
и назови возлюбленным последним,
всесильного и слабого — меня.

В моих стихах, пленительных и странных,
осенний вечер плачет и поет.
Я был среди поэтов безымянных,
среди людей — хороший, но не тот.

Я уходил в задумчивые дали
и в золото червонное аллей.
Но люди, расставаясь, не страдали,
встречаясь, не старались быть милей.

Осенним вечером и страшно, и красиво
в тумане светит лак могильных плит.
Хотя бы час не будь со мной спесива,
забудь отраву горькую обид.

Но сколько мне прибудет сразу силы,
когда услышу я сквозь шепот струй:
тобой поверженному скажешь тихо: «Милый,
прими пока мой братский поцелуй».

*     *     *
Словно ветер страны счастливой,
мне приятна стихов прохлада.
В них — дыханье созревшей нивы
и янтарная гроздь винограда.

Пусть бессвязны порою песни
и неярки, как свет лампадки.
Но от них станет мир чудесней,
одиночество станет сладким.

Оживает с приходом ночи
муза-лгунья, чье имя — пенье.
Смерть правдива, а жизнь бормочет
про бессмертье и вдохновенье.

Перемешаны рифмы с солью,
приучаешься жить в покое.
А непрошеному своеволью
ненароком грозишь рукою.

Расцветают, как розы мая,
но слегка с желтизной лимонной
рифмы, строчки порой ломая.
И поешь ты, в стихи влюбленный.

*     *     *
Пусть мы на тех, на прежних не похожи.
Они ушли, растаяли во мгле.
Ведь только змеи сбрасывают кожи,
зато живут не в небе, на земле.

Мы все давно забыли про свободу,
про синие луга и влажный сумрак рощ.
Но память все слабее год от году
словами останавливает дождь.

И здесь всегда коротким будет лето,
а после вспоминается с трудом.
И не поможет вывеска поэта,
что над дверями в мой холодный дом.

А тот, что жил во мне, мне самому неведом.
Я возвращаться не хочу теперь к нему.
И завтра кто пойдет за мною следом,
я все равно сегодня не пойму.

Забудет он страх голода и жажды,
тоску, теперь сжимающую грудь.
Зато не надо проходить нам дважды
один и тот же бесконечный путь.

*     *     *
Мне тысячу ночей и в нынешнюю ночь
нашептывала ложь Шахерезада.
А мне другого в жизни и не надо.
Я знаю, что никто не сможет мне помочь.

Меня смешил ее магический рассказ
о дальних странах и павлинах белых.
Но я читал в глазах ее несмелых
невысказанные повести про нас.

Напоминал мне часто взор ее алмаз,
на черном бархате забытый, о котором
мечтал бы тоже, став багдадским вором,
и в поисках его обшарил бы Шираз.

Привез бы я тебе одной ширазских роз.
На корабле бы плыл безумного Синдбада.
Но от меня тебе внимания не надо.
Не нужен жемчуг неуместных слез.

Что женская любовь невероятно зла,
напоминала мне Шахерезада.
Но как мне жить без ласкового взгляда,
что ты с собой куда-то увезла?

*     *     *
Это было не раз, это будет не раз,
то, что мы называем любовью.
Но недолог всегда взгляд восторженных глаз.
Поцелуи — окрашены кровью.

Но любовь — это очень большая страна.
Там воскреснешь и сдохнешь от скуки.
Нужно разные нам ей давать имена,
при свиданиях и при разлуке.

Там летишь и стремительно падаешь вниз.
То — к вершинам, то — в омуты впадин.
Всякий раз тебе звезды готовят сюрприз,
рассыпаясь, как горсть виноградин.

Но всегда там проходишь тропинкой своей,
то — поешь, то — охвачен истомой.
Это всё — для нее, это всё — только ей,
и родной, и такой незнакомой.

Ты всегда одинок в лабиринте путей.
Ты — случайный, заброшенный атом.
Хорошо, если женщины дарят детей,
или кто-то зовет тебя братом.

*     *     *
Сквозь сумрак вечерний, откинувшись в кресле,
слежу я за медным напевом стиха,
но призраки снов, что однажды воскресли,
сказали, что жизнь одиночек плоха.

Что вновь зажжены не тобой горизонты,
что их не достигнет любительский взор,
что где-то во льдах ждут людей мастодонты,
что плакать не стоит о ней до сих пор.

Пусть сладкими кажутся годы томлений,
пусть кажется – молнии держишь в руке.
Но символы эти — не вещи, а тени.
Исчезнут они при любом ветерке.

В мечтах-то легко всем взбираться на скалы, —
всем хочется прыгнуть однажды в зарю.
Но в жизни себя ограничивать малым –
завидовать, значит, в душе дикарю.

Поэту нельзя жить легко и красиво,
иначе творить он не сможет слова.
Он — заяц, но походкой горделивой
и шкурой золотой напоминает льва.

*     *     *
Я проиграл свои глобальные сраженья.
Во многом виноват, конечно, сам.
Блаженны нищие, но то, что не блажен я,
видней непостижимым небесам.

Пусть! Я приму! Но как же те, другие,
чьи муки были горше во сто крат?
Что мерзнут на углу почти нагие,
чей скорбен вид, нуждой затравлен взгляд?

Кто от рождения не слышал зов величья.
С большим трудом не вспомнит алфавит.
Кто знает нищету и ужас безразличья.
Кого уже ничто не оживит.

В чем избранность таких, в чем их блаженство? —
Бездомных проституток и калек?
Чье на их фоне видно совершенство?
О ком философ бы сказал: «Се — человек!»

Как им заплатит воля равновесья
в своей непостижимой вышине?
Пусть щедрая рука из поднебесья
воздаст им из дарованного мне.

*     *     *
Имея склонность к душевной лени,
предпочитая всему покой,
опутаны сеткой обид и мнений,
мы собственной душим себя рукой.

Но маятник жизни, простой и грубый,
при ярком свете и средь теней
секундам жадно головки рубит
и бисер мечет ночей и дней.

Стучит так томно и так тревожно.
А сердце плачет ему в ответ:
еще не поздно, еще ведь можно
купить счастливый двойной билет.

Не нужно брать нам туда-обратно:
летят секунды в один конец.
Но то, что дарит любовь бесплатно,
в колодец рухнет пустых сердец.

И оказавшись у крышки гроба,
платком снимая росинки с глаз,
покорно скажем: неправы оба.
Но маятник бьется уже без нас.

*     *     *
Земля простерлась неживая.
И льется мягкий свет луны.
Я ухожу, переживая,
из неосвоенной страны.

Из песен холода и вьюги,
где белый снег и синий лед.
Благоухают лишь на юге
цветы любви и дарят мед.

Раздам прочитанные книги,
прерву бессмысленную речь,
свои тяжелые вериги
рывками молча сброшу с плеч.

Здесь боль и радости – всё те же,
всё так же сонна тишина.
А там, над мрамором прибрежий
Луна, как юноша, пьяна.

Под сталактитами пещеры,
забытый всеми, глух и нем,
проникну в тайны чуждой веры,
прославлюсь в лучшей из поэм.

 

 
PR-CY.ru