Когда я, не смыкая глаз,
миг творческий ловлю,
спроси меня хоть сотню раз,
и я скажу: «Люблю!»
Когда уставший от трудов,
я безмятежно сплю,
ты разбуди, и я готов
сказать, что я люблю.
Люблю покой и тишину,
размеренный досуг.
Из женщин — лишь тебя одну:
ты — преданный мой друг.
Люблю тот дар, что Богом дан:
он скрашивает быт.
Люблю я книги и диван.
Люблю, когда я сыт.
Люблю здоровый детский смех,
порядок и уют.
Мне дела нет до жизни всех:
все — для себя живут.
Переживал когда-то я
оторванность от дел.
Теперь дороже мне семья
и жалкий мой удел.
Но обывательская мгла,
чей сладок мне настой,
грозит из каждого угла
душевной пустотой.
Но велика хоть наша Русь,
в ней места нету мне.
И я отчаянно молюсь
в тревожной тишине.

* * *

Вы заблуждаетесь, мой друг,
опять насчет стихотворенья:
оно рождается не вдруг,
напоминая откровенья.
Со стороны не все видней
в нем боль и радость многих дней
и страх измученной души,
и размышления в тиши,
и поиск смысла бытия,
восторг, отчаянье и муки...
Но как беспомощны все звуки
о том поведать не тая!
Но наступает все же срок
для появленья жалких строк.

И возникают на листе
уродливые персонажи.
Они, конечно же, — не те,
на тех и не похожи даже.
Но я бросаю все дела,
смотрюсь в кривые зеркала
и сам боюсь те отраженья,
со мной ведущие сраженья
всегда. Во сне и наяву.
Но к славе чьей-то не ревную
и не прошу судьбу иную,
своими мыслями живу.
И жизнь без творчества и мук
представить не могу, мой друг.

*  *  *

Вина кислые, вина сладкие,
недоступные по цене.
Мы на истину люди падкие,
только ищем ее в вине.
Люди мудрые правду прятали
в лабиринты ученых фраз.
Только истина эта свята ли,
позабыли спросить у нас.
Все решили за нас заранее.
Дали идолов — и молись!
Лишь оставили нам старание,
чтоб оправдывать чью-то жизнь.
Чтоб словами в нас искра Божия
освещала кому-то путь,
мы банальности чтим расхожие,
в глаза правде боясь взглянуть.
С детства жили мы обещанием,
все надеялись на авось.
Но духовное завещание
нам прочувствовать не пришлось.
Мы отравлены сладкой пищею,
что нам скармливала печать.
Теперь будем, духовно нищие,
«Вина веритас» лишь кричать.

* * *

Мы сегодня — умны, мы сегодня — не те,
мы сегодня в России — не гости.
Но история вся – на могильной плите.
А под ней — сплошь невинные кости.
Все живут для себя, каждый занят собой
и ни в ком больше нет прежней веры:
ради собственных благ гнали тысячи в бой
лже-Мараты и лже-Робеспьеры.
Мы теперь смотрим больше назад, чем вперед,
Хоть в глазах иностранцев — убоги.
Кто сказал, что российский великий народ
целовать будет недругам ноги?
Невозможно тупым сделать целый народ,
несмотря на период застоя.
Пусть теперь наши души и мысли вразброд,
но мы встретим судьбу свою стоя.
Мы напишем на знамени новый девиз
и поднимемся в собственном мненьи.
И покатим карету истории вниз,
лже-Орфеево слушая пенье.

* * *

Тают силы в дымке ностальгии.
Ветер сожалений душу рвет.
Мы уходим. Пусть теперь другие
двигают историю вперед.
Был наш мир трагически прекрасен.
Он теперь не нужен никому.
Только все приходят к одному:
новый миф не лучше старых басен.
Но всего приятней заблужденья.
Люди же не знают, что творят.
И на все есть воля Провиденья,
как святые старцы говорят.
Мы уйдем, согнув устало плечи,
уступив дорогу молодым.
А когда опять исчезнет дым,
в память нам они поставят свечи.

* * *

Не знаю: кончен бой, иль я в начале битвы.
Грядущее свое нам знать не суждено.
Неведомый Господь, прими мои молитвы.
И беспокойный дух, и тело заодно.
Прости мне слабости и мелкое тщеславье,
верни меня на мой тернистый путь.
Я с именем Твоим земную жизнь оставлю,
когда поможешь мне постичь иную суть.
Не оставляй меня без Твоего вниманья.
Что значу я в борьбе с самим собой?
Ничтожные дела, беспомощные знанья
и бесполезный спор с обманчивой судьбой.
Прости мне, грешному, что в сердце от гордыни
рождается к Тебе в стихах мольба моя.
Терпения прошу покорно я отныне,
чтоб делать только то, что сделать в силах я.
Не нужно мне к тебе, мой Бог, взывать набатом,
ни именем Твоим на помощь звать народ.
Дай силы мне, чтоб песни петь закатам.
И зрение, чтоб двигаться вперед.

* * *

В толпе среди бесцветных буден
не разглядеть любимого лица.
Но как бы ни был путь мой в жизни труден,
с тобой пойду теперь я до конца.

Что было, то прошло, мне важно то, что будет.
И хоть мы прожили уже немало лет,
в бессмертной книге самых ярких судеб
у нас с тобой одной страницы нет.

Но я надеюсь, что не всё пропало,
что мы еще станцуем и споем.
Осталось дней прожить не так уж мало.
Их будет больше, если жить вдвоем.

Пусть виноватый — я, мы будем оба правы.
Меня за дерзость эту не суди.
И пусть стихи мои сейчас корявы,
мой лучший стих и песня — впереди.

* * *

Любовь — безгрешна, всегда права.
Но только в слабости ее сила.
Бывают сильными и слова,
но только те, что любовь просила.

Полезен сердцу любовный вуз.
Но равнодушье — дурная школа.
Нет утешенья от брачных уз,
есть лишь жестокость другого пола.

Пусть отвечать — мне, пусть — одному,
в чем виноват я нисколько даже.
Я всё осилю, я всё приму,
а равнодушного — Бог накажет.

*    *    *

Немыслимо-дивное слово
приходит ко мне, как виденье.
Но странно, что снова и снова
приносит оно наслажденье.

Я слов уже слышала много.
Но только не слов я хотела.
И выглядеть стало убого
изысканно-белое тело.

Подкрашу надбровные дуги,
наляпаю тушь на ресницы,
чтоб вдруг не узнали подруги,
что стала я розовой птицей.

Что часто звучит мое имя
в сиреневом вихре-тумане.
А вдруг нас увидят нагими
и кукиш покажут в кармане?

И звездные рухнут преддверья,
и синие выдернут тучи
еще не окрепшие перья
бичом оскорбительно-жгучим?

* * *

Я благодарен Вам за Ваш каприз.
Возможно, это просто в Вашем стиле:
играть и побеждать. Но главный приз
Вы все-таки невольно упустили.
Немного чести: вызвать в старике
привязанность и нежное признанье.
Но с Вами говорить, что плавать по реке:
хоть сердце ёкает, но холодно сознанье.
Известно всё, — плыви хоть вверх, хоть вниз:
везде одно земной любви теченье.
Но я Вам благодарен всё же, мисс,
за маленькое это увлеченье.

* * *

Мы стояли в саду под вишней.
И журчал в тишине родник.
Между нами вдруг третий лишний
нам неведомо как возник.
Ни на миг не давал покоя
и стоял до тех пор пока...
Если с вами случалось такое,
вам запомнилось наверняка.
Сердце скачет, а сам ты пеший,
как стреноженный конь стоишь.
Только смотришь, как лысый леший
догоняет под вишней мышь.
Чем закончился этот случай
вам расскажет вишневый сад.
Если б черт не страдал падучей,
превратил бы все в сущий ад.

* * *

Когда толпа горланит пьяно,
налив глаза,
смывает лучшие румяна
твоя слеза.
Что в этом мире все чувства наши?
Вся наша жизнь? —
Пейзаж подкрашенной гуаши
выводит кисть.
Всем управляет нелепый случай,
он — страшный зверь.
Но ты напрасно себя не мучай.
Ты просто верь.
Напрасно смотришь ты так уныло
из-под фаты.
Плевать на то, что когда-то было.
Мираж — мечты.
Не верь волшебной тоскливой флейте:
все врет она.
Официанты! Быстрей налейте
еще вина.
Взгрустнулось что-то моей невесте.
Сидит одна.
Позволь мне выпить с тобою вместе.
И пей до дна.

* * *

Я иные ждала слова.
И казалось, что все умею.
Но навешали жернова
ожерельями мне на шею.
Я же видела: мир хорош.
Утром слышала птичье пение.
Почему же за медный грош
покупают мое терпение?
Почему словно целый мир
мне взвалили теперь на плечи?
В моем фартуке столько дыр!
Заменить его даже нечем.
Утром встанешь: дела, дела...
Я забыла про вдохновение.
Вспомни: кем я тебе была...
Только лопнет мое терпение!
Брошу весь ежедневный труд:
создана я для дел любовных.
Люди — врут. Лишь господень суд
вправе здесь называть виновных.
Лучше встану на скользкий путь,
чем такая дорога пыльная...
Что ты, милый! Прости! Забудь!
Не бросай меня. Я же — сильная.

* * *

Мне доктор прописал змеиный яд.
Полезен яд от смерти, говорят.
Известно ж по рассказам Змеелова:
чем злей змея, тем ласковее взгляд.
Но я своих достоинств не таю.
На том стою у смерти на краю.
В меня плюют, а я утрусь и снова
под злобное шипение пою.
Вокруг шипят завистливые змеи.
И злобно змеи раздувают шеи.
Но ядом не моим отравлен стих
и все мои хорошие затеи.
И я кричу: «Душа моя нежна!
Мне доза яда малая нужна!».
Все пропускают ласковое слово
и ждут еще какого-то рожна.

* * *

Коль из оправы медной выпал изумруд,
не камень виноват, а чей-то труд.
Оправа без него не стоит полдинара,
но ценным и в навозе будет изумруд.
Ума нельзя украсть или одолжить взаймы,
стремимся к этому хотя упорно мы.
Отсутствие легко найти такого дара.
И вот что рассказал об этом Низами.
Учитель шел, страдая от тоски.
Невыносимо солнце жгло ему виски.
Вдруг организм, не выдержавший жара,
издал позорный звук. То слышали пески.
Тот ветер был чудовищно силен:
толпу учеников развеял сразу он,
была хоть перед тем их целая отара,
и был учитель их вниманьем окрылен.
Но с удивлением увидел вдруг старик,
что рядом с ним остался ученик.
«Что не бежишь, — спросил, — ведь я тебе — не пара?»
«Учитель, — он сказал, — ты скромен и велик.
Пускают ветер все, в том вовсе нет греха.
И плох — не тот, чья задница плоха.
А тот, чья голова кружится от угара,
и совесть чья к чужим страданиям глуха.
Умом и сердцем был ты для меня высок.
Ученья твоего живителен был сок.
От ветра улетят легко частицы пара, —
не смыть же и водой нам золотой песок».

* * *

Купив букет из белой лилии,
спустившись городу в нутро,
спешу к тебе привычной линией
в вагоне поезда метро.

Встречают все с улыбкой нежною,
смущаясь, опускают взгляд.
А ты опять рукой небрежною
цветы поставишь в общий ряд.

Твой дом, как сад с травой некошеной,
а за окном — закат в крови.
Я — гость незваный и непрошеный
и надоедливый в любви.

Ты подойдешь походкой чинною
возьмешь из жалости цветы,
махнешь вечерней юбкой длинною
и скажешь скучно: «Это ты?»

А я стою с улыбкой тающей,
скуля внутри, как верный пес,
и думаю, что ты всё та еще,
А пульс выстукивает SOS.

Тебе скажу: «Всего хорошего».
Как сонный, — по ступенькам вниз.
Надолго, снегом запорошенный,
от ветра спрячусь под карниз.

Прикрытый сумерками блёклыми,
с несносной горечью в крови,
хочу, чтоб за своими стеклами
услышала: «Останови!

Моя любовь — не бесполезная
и не валяется в пыли.
Ты тоже сердцем не железная.
Верни меня и окрыли».

Вновь с нерешенными вопросами
(ведь есть на них один ответ)
умчусь вагонными колесами
и спрячусь в дыме сигарет.

А ночью тупо в тьму кромешную
смотрю устало — плачь не плачь.
А кровь в виски стучится бешено,
как в двери смертника — палач.

* * *
Не ласкает костер остылый.
Только липнет к ногам зола.
Ветер гонит со страшной силой,
что недавно судьбой была.

Умерло в раболепном гневе
то, что было святым крестом.
Я не той поклонялся деве
и постился не тем постом.

Разорвусь от тоски на части,
упаду я на грудь земли.
Страшной силой чужих причастий
за собой я сжигал корабли.

На последнем коралловом древе
утонул, потеряв якоря.
Что услышат в моем напеве
не известные мне моря?

* * *
Нет в мире ничего — лишь горький привкус дыма
идет и день и ночь от груды пепелищ.
Знакомые места — но смотрят нелюдимо
печные трубы из остатков крыш.

Был мир вокруг зеленый и певучий,
в листве рассвет встречали соловьи.
А полдень наступил безрадостный и жгучий —
я сам спалил в душе мечты мои.

Мой мир душевный был хрустально колок,
безумной роскошью, предметом для забав.
Осколки звезд и месяца осколок
оставлю вам, с собой их не забрав.

Был этот мир певучий синий-синий,
в нем жизнь текла нередко через край.
Но мне не растопить хрустально-синий иней,
блаженно-неподвижный, словно рай.

Чтоб не изведать вам тоски вселенской,
замечу, как поклонник и поэт,
что нет страшней отверженности женской,
душевной пустоты страшнее нет.

Когда — пустые дни и ночи бездыханны,
когда без жажды жить встречаешь новый день,
тогда стихи не будут так уж странны,
а мне писать стихи — всегда не лень.

Пусть с вашей помощью исчезнет привкус дыма,
не сходит мир с намеченных орбит.
Мне незачем скрывать, что вы — давно любима.
И знаю я, что вами не забыт.

*     *     *

Вам многие мужчины песни пели,
в гипноз впадая от любовных мук.
Но вы хотели на прекрасном теле
следить за лаской только женских рук.

Прислушиваться к ним в мечтах неясных,
и взглядом глаз, не требующих «да»,
прикосновеньем губ, стыдливо-страстных,
покорной быть, не ведая стыда.

Сгорать в тоске, когда мороз по коже,
к соскам тугим прикладывая лед.
И ласки ждать, самой ласкаясь тоже,
и слизывать солено-сладкий мед.

Начать ласкать и кончить ласки вместе,
почти в беспамятстве почувствовать экстаз.
И в самом грубом сексуальном жесте
мужское чувство испытать хоть раз.

Потом упасть, волнуясь и слабея,
не пряча сокровенные места.
Любовь мужчины — пламень Прометея —
смущает богохульные уста.

*     *     *
Надменно-красивый, как лирик,
зашел он случайно в мой дом.
Теперь меня вещи в квартире
заставили думать о нем.

Меня усыпил он стихами,
заставил себя целовать.
И резкими пахли духами
мой письменный стол и кровать.

С капризной усмешкой захлопнув
открытую книгу мою,
слегка по щеке меня хлопнув,
он в кресло присел на краю.

Я рад был незваному гостю:
какой-никакой, но поэт.
Мы выпили после, и в тосте
сказал я, что радости нет.

Забудем же мы о прошедшем,
что он мне – совсем не знаком.
Назвал он меня сумасшедшим
бесстыжим своим языком.

*   *   *

Люблю и ненавижу странный жребий
смешного фантазера и поэта:
родиться на земле, но жить в бездонном небе,
бездомным, как хвостатая комета.

В глухую ночь и в мрамор полнолуний
метать с тоской угрозы и проклятья.
Но за окном – лишь шумный шабаш лгуний,
награда – ежедневные распятья.

И не отречься от рифмованного вздора,
со странным жребием так просто не расстаться.
Он светится в ночи клеймом позора. –
Знак неудачника со злобой святотатца.

Сочатся рифмы, словно из-под кожи,
как волосы, торчат в словах обиды.
Но суеверный крик: «Помилуй, Боже!»
Уносит рев толпы, безумной от корриды.

Понятен хорошо страх жертвенного зверя.
Не скрыть в словах затравленного взора.
Закончить жизнь – невелика потеря.
Но на виду – от рук тореадора.

*   *   *

Средь листьев опавших сухих и бесплодных смоковниц
поставлю я ложе, встречая прохожих нагою.
Забудут своих все мужчины бездушных любовниц,
и грубые ласки вернут меня к людям другою.

Прикрою от ветра истлевшей от времени шалью
дрожащие, чуть посиневшие груди.
И пусть захлебнутся моей неизбывной печалью
в припадках любовных не знавшие жалости люди.

Подругу заставлю играть в это время на лютне,
чтоб было мое униженье желанней и слаще.
Нет женщины в мире желаннее и бесприютней
от жизни бесцельной, вражды и тоски леденящей.

Пусть будут другие метаться от дикого счастья
и в бурые листья мое опрокидывать ложе,
но я заломаю от боли сухие запястья,
ногтями следы оставляя повсюду на коже.

Я счастья не вижу ни в снах и ни щебете птичьем,
Ни в блеске одежды, заветных дешевых сокровищ.
Узнаете вы и о женской любви, и о женском величье,
когда любоваться я стану на зарево ваших становищ.

*   *   *

Закончилась моя безумная страда.
Всё потому, что был я очень глупый.
А губы милой были очень скупы,
и сердце не дрожало никогда.

Нам никогда друг друга не понять.
Я только петь могу тебе единой.
Пусть эта песня станет лебединой.
Я не виню тебя – мне не на что пенять.

Мы говорили часто ни о том,
скрывая друг от друга свои страсти.
Но я писать сонеты только мастер,
зато их написал на целый том.

В них словно гул растущего огня,
и звонко-синий водопад гремящий.
Но сам я словно и не настоящий.
за что бы ты смогла ценить меня?
* * *
Опять встаю на свои котурны:
скучает в цирке продажный Рим.
Несу плевок до ближайшей урны
и прячу слезы под грубый грим.
Бросаю смело слова в трибуны,
кривляюсь глупо под свист кнута.
Не нужно рвать нежной Лиры струны:
все любят правду из уст шута.
Меняю часто свой грим и маски,
реприз и шуток репертуар.
Сгущаю явно в репризах краски,
чтоб ощутимее был удар.
Желают римляне грубых зрелищ:
им утонченности не дано.
Когда им нежно и мягко стелешь,
они толкают тебя на дно.
Они считают тебя умнее,
когда ты корчишь им дурака.
Попробуй правду сказать яснее,
узнаешь силу их кулака.
Сегодня — боги, вчера — плебеи.
Им имя общее — легион.
Не жаль их жизней, а жаль идеи,
что скрыта в слове святом «Закон».
Теперь купили они билеты,
чтоб развлекаться игрой шута.
Все гимны сладкие ими спеты,
и площадь гимнами их сыта.
О чем шептались, мы нынче хором
на всю вселенную говорим.
Иную песню горланит Форум
и с этой песней погибнет Рим.

* * *

В прекрасной Трое, глядя в Гелеспонт,
стояла статуя ахейского героя.
Ее когда-то изваял Архонт,
поставив здесь. И ей гордилась Троя.
Но вот однажды глупый царь Приам,
томимый завистью к мужской красе героя,
велел у статуи отбить под корень срам,
и мщения богов бояться стала Троя.
Преданье говорит: был в трауре Олимп,
и более всего — прекрасные богини.
Как царь Приам в такую пошлость влип,
бессмертные понять не могут и поныне.
Ахейцы же, узнав о сделанном едва,
пошли войной, чтоб избежать позора.
Не яблоко одно, а целых два
причиной стали данного раздора.
И пал бесславно гордый Илион,
другим царям бесплодным в назиданье.
Гомер же сам был, видно, не силен.
Стыдясь себя, он исказил преданье.

* * *

Победным криком взорвалась истерзанная Троя:
рыдает раненный Ахилл, и смерть его близка.
Уже Кассандру страх берет, уже ей жаль героя,
на смену радости пришла предсмертная тоска.
Десятый год идет война, и мечется Кассандра:
редеет, словно облака, пророчества туман.
И отражается пожар в ночной воде Скамандра,
и все яснее вдалеке блистательный обман.
Бежит событий череда неотвратимым роком:
пал Гектор доблестный, Мемнон, Ахилл и Антилох.
Ахейцы ходят, обнаглев, под окнами, под боком,
и ловит хитрый Одиссей Гелена каждый вздох.
Кассандра видит: смерть близка. Вот-вот погибнет Троя,
хоть клич восторженной толпы троянцев у ворот:
стрелой изнеженный Парис легко убил героя,
хотя по логике вещей всегда — наоборот.
Смеются псы над бедным львом: вдруг отказали ноги.
Бежать не может от копья троянского Ахилл.
Но это — признак лишь того, что отвернулись боги,
и одинокими дворцы стоят среди могил.
Вот громоздятся груды тел, но мы не слышим боя.
И жизнь проходит стороной, как злой иллюзион.
Легко героям умирать, когда за ними — Троя,
но если Трои нет уже, пал гордый Иллион?
Тогда защитой служат нам печальные примеры —
мы верим искренне всему, что рассказал Гомер.
Но вот словам Кассандры нет и быть не может веры:
все, что ни скажет, — невпопад, сосуд дурных манер.

* * *

Народ афинский, персов победив,
решил поставить храм своей богине.
Но то, о чем рассказывает миф,
для нас не устарело и поныне.
Со всей Эллады съехались мужи.
Считали, спорили и рвали чертежи.
В конце концов, за небольшую плату
решили поручить все это Герострату.
Не брал обычно тот большой награды,
имел богатый опыт и диплом,
многоэтажный даже строил дом
на удивленье жителям Эллады.
Короче, его знала Ойкумена,
как архитектора и джентльмена.

За дело взялся смело Герострат:
взял мастеров, рабов, составил смету,
аккордных не забыл учесть затрат,
но храм поставить обещался к лету.
Но увозили мраморные плиты
прославленные люди из элиты
и строили себе особняки
с дорогами и пляжем у реки.
(Без ведома, конечно, Герострата,
хоть он торчал на стройке допоздна).
Потом вмешалась ссудная казна,
и обнаружилась немалая растрата.
За это Герострат большим судом
был осужден и изгнан со стыдом.

А дело завершила клевета,
что Герострат был глупым и тщеславным,
нахально-дерзким, в юные лета
смел возражать ахейцам богоравным.
Что никаких достоинств не имел,
бездарен был, но безрассудно смел,
спасаясь от безвестности и тленья
неслыханной идеей преступленья.
Пустая ложь порой живет веками:
упорно миф абсурд внушает нам,
что Герострат один разрушил храм,
без динамита, голыми руками.
Но никому поныне невдомек,
что он один разрушить храм не мог.

* * *

Жил некогда премудрый Соломон,
Издавший в конце жизни свои притчи,
в которых нам мораль читает он,
теряя рамки всяческих приличий.
В словах витийствует пресыщенный мудрец,
изведавший сполна греховные услады.
Поддакивать ему мы тоже были б рады,
когда б царем работал наш отец.
Откуда ж взять нам знаний и ума,
когда у нас забот печальных тьма,
другие же смеясь идут стезей порока.
Ругают мудрецы пороки те давно,
ругают в книгах, сказках и кино.
Но до сих пор от слов премудрых нету прока.

* * *

На холме во время оно
в дар языческим богам
в двух шагах от Парфенона
чьей-то волей создан храм.
Величавые химеры,
возвышаясь над страной,
отравляют нас примером
и мистической струной.
Грубо землю попирая,
устремляя взоры высь,
статуи не умирают,
украшая нашу жизнь.
Время все ж неумолимо
камни те задело тож –
храм, стоявший горделиво,
на себя стал не похож.
Радость, боль, восторг успеха
непонятны нам теперь.
Там живет одно лишь эхо:
закодирована дверь.
Там, под сенью этой крыши,
в незапамятную старь
святотатствовали мыши
на языческий алтарь.
Век не знавшие обиды,
равнодушны ко всему,
держат свод кариатиды,
непонятно почему.
Здесь никто не веселится,
не несет сюда печаль.
Только мраморные лица
безразлично смотрят вдаль.

* * *

Известен всем лидийский раб Эзоп,
который избегал вопросов глупых в лоб.
За это приобрел известность зубоскала.
Любил он повторять, что зелен виноград,
когда не получал заслуженных наград.
И речь его общеизвестной стала.
Мы тоже говорим подобным языком,
Эзопу кое в чем невольно подражая.
При этом искренне порой воображаем,
что говорим заветное тайком.
Над нами нет господской нынче плети —
поэтому нам нечего таить.
Но почему опять сквозь мрак столетий
нас учит раб свободно говорить?

* * *

Легенда говорит, что в солнечной Элладе,
к богатству не стремясь, жил в бочке Диоген.
Считался чудаком: одной свободы ради
жил без жены, рабов, тепла домашних стен.
Гражданский кодекс был ему совсем неведом,
не знал Гомера он, Софокла и Сафо.
Салат из фиников служил ему обедом,
ходил он босиком и был не комильфо.
Он зажигал фонарь и в самый ясный полдень
ходил по агоре, страдая от жары,
не замечая смех рабов, гетер и сводень,
не реагируя на крики детворы...
История не зря хранит причуды грека:
в них виден косный мир и гений мудреца.
Ведь и сегодня мы все ищем Человека
и прячемся порой под маскою глупца.

* * *

Преданье говорит, что стал царем Эдип,
женившись на царице Иокасте.
В том видим мы типичный перегиб
привыкшей к вседозволенности власти.
Он сбросил Сфинкса вмиг в тартарары,
чтоб не смущал народ заумными речами.
Есть смысл власть поддерживать мечами,
искореняя всходы умственной муры.
Сама себя съедает в людях ложь,
а правда поддается искривленью.
Власть утверждают ханжество и нож,
но держится — присущей людям ленью.
Рабами быть — ленивых вот удел,
довольствоваться малым безучастно.
Стремленье к власти в людях не опасно, —
опасен грамотный, стоящий не у дел.
Твердит о правде пусть потом молва,
бесплодная отсутствием решенья.
Смакуют люди жалкие слова,
чужие замечая прогрешенья.
И пусть потом твердит упорно миф,
что был Эдип покорным злому року,
в словах подобных очень мало проку,
но сладко быть царем прекрасных Фив.

* * *

И говорят еще: в Афинах жил Сократ,
не тратя на письмо ни часа, ни минуты.
А потому что был он мыслями богат,
испил в конце концов смертельный яд цикуты.
Он до конца прошел богами данный путь,
не изменив себе, друзьям и провиденью.
В историю вошел не скромным поведеньем,
а тем, что объяснил явлений жизни суть.
Крамолу усмотрел в словах его Совет
и бросил старика в афинскую темницу,
чтоб исказить затем его ученья свет
и выдумать о нем пустую небылицу.
Мол, был Сократ и грязен, и смешон,
боялся до смерти жену свою Ксантиппу.
Вы зря доверились, глупцы, такому типу,
ведь государственный вопрос в Афинах не решен.
С тех пор прошло немало зим и лет.
Афинский полис тихо канул в Лету.
Написанных трудов тех лет почти что нет,
но слово устное известно всему свету.
Усилило его преданье во сто крат
и сделало его всеобщим достояньем.
Так сквозь века и через расстоянья
поведал истину афинянин Сократ.

* * *

Как утомляет нас лукавый разговор
о справедливости, о равенстве и чести!
Тиранствует годами в кресле вор,
а мы же стелемся пред ним в покорной лести.
Потом приходит новый демагог
и оттесняет прежнего от власти.
И с новой силой закипают страсти:
он хочет показать, что тоже царь и бог.
Мы возмущаемся, кричим: «Смотри, каков!
Стяжатель, хам, каких на свете мало.
И как терпели мы бездушного нахала?!»
Давайте же играть без дураков
и вещи называть их именами:
каков наш идеал, такие же мы сами.

* * *

Пусть ныне сбирается вещий Олег
отмстить неразумным хазарам,
но Игорь, вкусивший все прелести нег,
был от роду князем недаром.
Он знал в совершенстве искусство измен,
хоть был некрасив и тщедушен.
Олегом он взят был фактически в плен,
а Рюрик был просто задушен.
Не мог он забыть, как в дождливую ночь
приехали люди с мечами...
Потом ускакали те витязи прочь,
а Игорь пугался ночами.
Всю жизнь ему снился родителя стон,
кровавая снилась секира.
Жестокая кара настигла потом
такая ж Аскольда и Дира.
Был на руку легким коварный Олег,
могучий и жаждущий власти.
И зная об этом, любой человек
смирял перед ним свои страсти.
Ему нагадали седые волхвы,
что сам он погибнет от друга.
И если нам верить преданьям молвы,
не скрыл он за шуткой испуга.
Сказал, что единственный друг его – конь,
готовый в любую погоду
нести его сквозь пепелящий огонь
и сквозь леденящую воду.
Поэтому просит дружину о том,
чтоб зла на него не таили,
«коня же кормили отборным зерном,
водой ключевою поили».
Но был среди близких, кто, зло затая,
желал ему скорой кончины.
И здесь не при чем в пол-аршина змея,
не в ней его смерти причина.
Ведь если Олег был могучим, как бог,
не мог умереть от укуса.
Иначе он был без порток и сапог,
что странно для знатного руса.
Причина, скорее, в том кубке вина,
что Игорь поднес с возвращеньем.
Он был не из тех, чья прямая вина,
подверглась потом извращеньям.
Он не был ни раз на могиле отца,
земли не собрал даже пяди.
Давило тоской, тяжелее свинца,
добро узурпатора-дяди...
Над лесом вдали догорает закат.
Дружина пирует у брега.
Глаза лишь у Игоря счастьем горят,
что нет больше рядом Олега.
Бойцы вспоминают минувшие дни,
но только что рядом, не видят они.

* * *

День угасал в косых лучах заката.
Белел туман в долине Ханаан.
Был Моисею в вещем сне когда-то
идти сюда Всевышним голос дан.
Он вывел, наконец, народ из плена,
ведя через пустыню за собой.
Его поймет десяток колено
и все простит. А завтра будет бой.

«В начале было слово». Или дело?
Кто даст на это правильный ответ?
Земля не раз от дел больших гудела,
которых затерялся где-то след.
В основе дел заложено страданье.
Как трудно быть всегда самим собой!
Об этих днях останется преданье
на тыщу лет. Но завтра будет бой.

Как убегает ночь, боясь дневного света,
уходит жизнь. Всему положен срок.
Но сохранится дух великого завета
в немом узоре выстраданных строк.
В нем справедливости заложена основа.
Понять и следовать обязан ей любой.
Но люди перемучивают снова
простые вещи: все решает бой.

Истопчут землю конские копыта.
Поднимется до неба крик и стон.
Слова его останутся забыты,
останется несбыточным закон.
На поиски земли обетованной
нестройной люди бросятся толпой.
Осуществленная мечта казаться странной
вновь будет им. Но неизбежен бой.

Отец не раз поднимет меч на сына.
Войной пойдет не раз на брата брат.
Вот неразумных дел опасная трясина:
и труден путь, и жалок результат.
Но мир без дел не примет строк завета:
земное все рождается с борьбой.
Всевышнего нельзя винить за это.
Он вечно прав. И мы уходим в бой.

День завтрашний не виден из тумана,
ушедшего нельзя уже вернуть.
И там, внизу, по людям Ханаана
мечами завтра мы проложим путь.
И нет пути для нас теперь иного,
чем в бой идти и жертвовать собой.
Мы после вспомним праведное слово,
а завтра, как всегда, уходим в бой.
Триптих

1
Негодованием кипит Синедрион:
«Опять Иешуа в Йерусалиме!
Кто он такой, чтоб наш ругать закон,
богами данный нам и утвержденный в Риме?
Сын бедняка, сам беден, не умыт.
Опять учил евреев в синагоге,
что мир не будет хлебом нашим сыт,
пока не знает о его пославшем Боге.
Богатых, почитаемых купцов,
кощунствуя, изгнать велел из храма.
И на смех поднимал седых отцов,
потомков доблестных святого Авраама.
Народ его назвал своим царем.
Себя ж он называет сыном Бога.
В руках безумной черни мы умрем,
когда дадим ему пожить немного.
Погибнут наши семьи и дома,
стада овец и идолы из злата.
Не для него пустыня и тюрьма.
Убьем его законами Пилата.
Пусть он казнит его по-римски, на кресте.
Умрет мучительно царь новый Иудеи.
А заодно почувствуют и те,
кто проповедовать начнет его идеи,
как страшен и могуч Синедрион,
не терпящий насмешек над Законом.
И пусть потом воскреснет снова он,
когда земную жизнь закончит тяжким стоном».

2
Сном безмятежным спал пресыщенный Пилат,
когда к нему вломились в дом семиты.
Он нехотя накинул бархатный халат,
зевая, слушать стал их разговор сердитый.
«Чего они хотят? Пришел в Йерусалим
Иешуа какой-то с Назарета...
Но почему они так недовольны им,
коль не было в словах того секрета?
Он что, войной пошел на вечный Рим?
Когорты двинул в тыл Йерусалима?
Пусть он войдет, мы с ним поговорим,
какой в словах его есть вред для Рима?
Чем страшен может быть им этот человек:
истерзанный, больной, с небритыми щеками?
Глаза покорные среди припухших век...
Подобные всегда считались чудаками.
Чем напугать сумел их до смерти чудак,
за истину принять готовый смерть и муки?
Но истина — лишь звук. Ну, вообщем, так:
все это — ерунда, Я умываю руки.
Они хотят, чтоб я его распял?..
Пусть будет так. Не станет мир беднее...
Будили только зря. А я так сладко спал...
Покоя нет мне в этой Иудее».

3
«Болит невыносимо голова,
И пот холодный капает с волос...
Не все, быть может, сказаны слова,
но «быть или не быть?» — давно решен вопрос.
Я выполнил, что свыше мне дано
и до конца прошел отмеренный мне путь.
Я смерть принять готов уже давно.
Недаром сказано, что умереть — уснуть.
Тому, кто жизнь пытается спасти,
ее гораздо легче потерять.
Ты все своим мучителям прости,
воскреснуть чтоб в их разуме опять.
На свете много слов, но истина — одна.
Ее легко словами разменять.
В словах она нередко не видна,
но только правду силой не отнять.
Она, как дерево, корнями вся — в былом.
А будущее — в трепетном листе.
Ты это не учел. И поделом
тебе придется гибнуть на кресте.
Нельзя грядущее безмерно торопить:
всему свой срок отмерил в мире Бог.
Ты с прошлым оборвал живую нить,
и потому народ к тебе оглох.
В том нет невольной даже их вины:
не знают, что творят и говорят.
Пусть истины немыслимой длины,
а ты был бузотер и верхогляд».

* * *

Упала ночь на Гофсиманский лес,
грозя телам изнеженным простудой.
Скрываясь в темноте, с копьем наперевес,
крадутся воины с предателем Иудой.
Мрачнее ночи сам Искариот.
Ему давно весь белый свет не мил.
Он безучастно движется вперед
и мысленно твердит: «Я изменил.
Да, изменил. Но, собственно, кому?
Матфею? Иоанну? Иисусу?
Другим апостолам, иль Богу самому?
Или Петру, предателю и трусу?
Апостолы в душе, признаться, — подлецы:
любой из них — корыстный подхалим.
Им не слова нужны, а царские венцы.
Учитель все сказал, и он не нужен им.
Не оправдал Учитель их надежд:
на царский трон не метит Иудеи.
Он зря к ногам завистливых невежд
кладет свои бессмертные идеи.
Они давно замыслили побег
и ждут, когда удобный будет случай.
Учитель, ты — великий человек,
но за апостолов ты зря себе не мучай.
Ведь знаешь ты, что все они — не те,
кому доверить можно свою душу.
Я знаю, ты погибнешь на кресте,
но их коварный замысел разрушу.
Наденешь ты страдальческий венец,
и примешь ты ужасное мученье.
Разгонит страх апостолов-овец,
но этим ты спасешь свое ученье.
И пусть потом твердит о нас молва,
пусть проклинают все предателя Иуду,
зато твои запомнятся слова.
Но жаль, что сам я слышать их не буду.
В правдивость слов твоих поверит весь народ.
Тем самым всё получит завершенье.
Окажется плохим один Искариот,
апостолы же все получат возвышенье.
Они поверят в избранность свою,
и каждый возомнит себя пророком.
Петру, бездарному, трусливому, в раю
дадут возможность властвовать над роком.
Меня же все навеки проклянут.
Но я готов на это за тебя.
Прости меня, Учитель, что я тут.
Тебя целую, преданно любя».

* * *

Известно, что огонь дал людям Прометей,
за что и пострадал, прикованный к граниту.
Потом огонь сжигал и женщин, и детей,
жилище согревал рабу и паразиту.
Сжигало пламя хижины дотла,
ночами жгло чадящие лучины,
варило сталь, посуду из стекла,
и было бед бесчисленных причиной.
Всегда универсален дар богов,
не ведающих жалости и гнева:
для мудрых — добрый; злой — для дураков.
Но здесь (увы) не виновато небо.
Для нас всегда дарящий виноват.
Пример тому — страданья Прометея.
Коль дарят нам, не требуя наград,
нам подозрительна подобная затея.
Бельмом в глазу засел Троянский конь.
Все опасаются стать жертвами обмана.
Возможно, Прометей принес огонь
и легкомысленно, и слишком рано.
Но яркий свет глаза невольно ест.
Привыкших к темноте нельзя винить за это:
всегда готов какой-нибудь Гефест
прибить к скале безродного поэта.
Припишет нам, сославшись на канон,
тягчайший грех: подрыв авторитета.
И станет музыкой ему поэта стон,
и гонорар возьмет за похищенье света.
Пусть скажут мне, что песнь моя стара,
не популярны, мол, мои герои.
Тогда признаюсь я себе: «Пора!»
И молча в землю сам себя зарою.

ПРОМЕТЕЙ
Дикая, пустынная местность на самом краю земли. Всюду высятся темные громады скал. Сюда, на край земли, привели слуги Зевса (Власть и Сила) Прометея, чтобы приковать его к вершине скалы. Печальный идет за ними Гефест со своим тяжелым молотом. Он своими руками должен приковать друга Прометея к скале.
Гефест:
О, Прометей! Как много в сердце скорби
об участи твоей! Но Зевс — тучегонитель
не терпит никогда непослушанья.
Ужасные тебе назначил муки.
Но и моя судьба твоей не лучше.
Я стану славен тем, что друга
навечно приковал к скале гранитной.
О, если б знал ты, как я ненавижу
свое непревзойденное искусство!
Выходит, я стремился к совершенству
лишь для того, чтоб на меня пал выбор
быть исполнителем могущественной воли.
Прости меня! Ты видишь, как терзаюсь,
тебя жалея. Жалко и Хариту:
она так впечатлительна, что муки
ей непосильны были бы, коль Зевса
я не послушался, и нас обоих
подверг мучениям бы злым тучегонитель.
Прометей молчит.
Власть:
Эй, вы! Быстрее! Лишних слов не надо.
Сюда несите молот и оковы.
Учтите: Зевс не терпит промедленья;
терпение его не бесконечно.
Прибей, Гефест, вот к этому граниту
оковами покрепче Прометея.
А жалость — брось. Она здесь неуместна.
Запомни сам и передай потомкам:
кто Зевсу враг, то враг всего народа.
Гефест (прибивая к скале Прометея):
О, Прометей! Как больно видеть муки,
твои, что были и что будут.
Но я не в силах изменить что-либо:
ты знаешь, Зевс шутя не угрожает.
Не каждому даны такие силы,
которые даны тебе и Зевсу.
Вы можете и смеете бороться.
И знаете — за что. Иное дело —
влачить покорно бремя чьей-то власти
и чувствовать всегда свою ничтожность.
Тому часто рубашка ближе к телу,
чья жизнь всегда на волосок от смерти,
кто никогда не испытал защиты
высоких покровителей Олимпа
и вынужден пред силой пресмыкаться,
заглядывать в глаза жестокой Власти,
стараясь все предугадать желанья.
Ты с высоты своей смотри иначе
на смертных, никого не осуждая
Власть и Сила:
Эй ты, Гефест! Не будь многоречивым.
Ковать слова — твое ли это дело?
Спокойно молотом стучи по наковальне —
добудешь себе кров и пропитанье.
Спокойны будут дети и Харита.
И мы не станем в дом к тебе ломиться
ни вечером, ни днем, ни среди ночи.
Оставь же плач и делай свое дело,
иначе испытаешь гнев Кронида.
А Прометей ведь сам всему виною:
держал бы злой язык свой за зубами,
не оказался бы теперь на этом месте,
а наслаждался бы жизнью на Олимпе.  

Прометей по-прежнему молчит. Гефест приковал Прометея и привычно проверяет качество своей работы.
Сила (обращаясь к Прометею, издевательским тоном):
Ну что же? Здесь ты можешь быть надменным.
По-прежнему будь горд и непреклонен,
даруя смертным краденые мысли.
Посмотрим, что получишь ты от смертных.
Оценят ли они твои заслуги?
Помогут ли они тебе хоть словом,
Пока ты сам великим униженьем
пред Зевсом от оков своих спасешься?
Все уходят.
Прометей (один):
О горе мне! И нет от мук спасенья!
Пока мои страданья видел кто-то,
они казались менее ужасны.
Но тяжко одиночество на свете,
когда вокруг беспечно жизнь резвится
и тянется всегда к теплу и свету,
не обращая на тебя вниманья.
И странно: в жизни радости тем больше,
чем меньше в ней огня самосознанья.
Хотел помочь я людям стать богами,
но вижу: я слегка поторопился.
Не радость подарил я им и силу,
а лишние заботы и печали.
Они теперь не смогут жить беспечно,
не смогут и возвысится, как боги.
Но мне одно есть в этом оправданье:
я выполнил свое предназначенье,
прекрасно зная, что иду на муки.
Еще никто не стал хитрее рока.
Словно из-под земли возникает Гермес, посланный Зевсом.
Гермес:
Послушай, Прометей! Я здесь от Зевса.
Просил он передать, что зла не вспомнит,
когда раскроешь тайну. Ты ведь знаешь,
от чьей руки погибнет Зевс великий.
Ему ведь тоже не безынтересно,
кто замышляет подлые измены.
И почему тебе о том известно?
Скажи — познаешь щедрости Кронида.
Не скажешь — будешь вечно здесь томиться.
Прометей:
Напрасно ты, Гермес, сюда стремился:
тебе здесь нечем будет поживиться.
Порадовать не сможешь сердце Зевса
и не получишь от него подачки.
Не делал тайны из того, что знаю:
один из блудных сыновей Кронида
спешит сюда, неся мне избавленье.
Который точно, я того не знаю.
В конце концов, не в этом вовсе дело,
а в том, что гибнет быстро тирания,
лишенная законности и смысла.
Когда-то правил миром, мудрый Кронос,
чья власть не вызывала тень сомненья,
но Зевс его отправил в царство мрака
и на престол вступил, как узурпатор.
Потом, стремясь у власти укрепиться,
его дела смешал жестоко с грязью.
Титанов сбросил всех в подземный Тартар,
хоть многим был титанам сам обязан.
Грозил богам и смертным вечной карой,
их молнией и громом поражая.
Внушить стремился людям только ужас.
Тот — раб, кто слуг воспитывает в страхе,
внушая мысли о непрочной власти.
И если Зевс не равнодушен к «тайне»,
которую придумать может каждый,
то, значит, сам считает власть непрочной,
и таковой совсем не обладает.
Мальчишкой был бы ты, и детский разум
имел бы, если б верил, что раскаюсь
в словах своих, на рабское служенье
оковы эти робко променяю.
Мне лучше быть прикованным навечно,
чем быть слугой, как ты, тирана Зевса.
Беги к нему и передай, что казни
причиной будут и его паденья.
Гермес:
Допустим, что ты прав: тиранство Зевса
твой гордый дух титана оскорбляет.
Возможно, это просто та же зависть
в тебе живет и не дает покоя.
Но объясни тогда, зачем ты смертных
на бой с Кронидом часто наставляешь?
Зачем внушаешь мысли, что не вечно
удержится у власти громовержец?
Что все правление его — несправедливо?
Что даже смертный может быть сильнее?
Какие сам преследуешь здесь цели?
Занять его мечтаешь тоже место,
взойдя по трупам смертных и титанов?
Прометей:
Ты зря со мной теряешь только время:
мы — разные, и не поймем друг друга.
Что думают и смертные, и боги
о мыслях и делах моих, — неважно.
Я не стремился к славе и к бессмертью.
И власти не завидовал Кронида.
А рабское претит мне поклоненье,
которое немного тоже стоит.
Но если хочешь быть самим собою,
не жди ни от кого себе награды.
Я знаю: тебе слушать меня дико,
ты любишь повторять, что все — продажно,
что Правда — там, где только Власть и Сила.
Гермес:
Ну ладно! Хватит! Слушай волю Зевса!
За то, что ты украл огонь Гефеста
и смертным дал, их обучил ремеслам,
и скверными ругал богов словами,
высказывал не раз неуваженье
к могуществу и власти олимпийцев,
настраивая всех против Кронида,
тебя он заточит в глубоком мраке,
и будешь там бессмысленно томиться.
И будет ныть отравленная печень,
рождая только горечь и сомненья.
Ты будешь плакать долгими ночами
и чувствовать всегда и всюду стены.
И станет жизнь со временем казаться
бессмысленной и прожитой напрасно.

* * *

Орет неистово безумный Колизей
лежит в пыли могучий гладиатор.
Еще вчера, надеясь на друзей,
мечтал он в Рим войти, как триумфатор.
Еще вчера орал весь этот скот
восторженно, подобострастно.
Но умирает он позорно и напрасно,
глотая грязный и соленый пот.
Забыты все блестящие победы.
Ошибся он — и сразу палец вниз!
Как будто он навлек на них все беды,
он, вызываемый вчера еще на бис.
Сегодня есть у них другой кумир,
решительный и смелый победитель.
Толпе, как воздух, нужен повелитель,
к ногам которого она б сложила мир.
Толпе неведомо отчаянье борьбы,
восторг побед и ужас пораженья.
Не гладиаторы, а зрители — рабы,
со стороны смотрящие сраженья.
Себя готовы тешить вновь и вновь,
за зрелища продав саму свободу.
Льют зрители чужую кровь, как воду,
не ведая, как пряно пахнет кровь...

* * *

Убегала от любви
девственная Дафна.
Руки белые — в крови;
ноги — и подавно.
Следом — пылкий Аполлон —
по камням и терньям.
Неуклюжий, словно слон,
с энтим нетерпеньем.
«Помоги, отец Пеней, —
еле шепчет дева,—
Нету сил бежать сильней,
нет стыда и гнева».
Вдруг раздался тихий стон,
и упала дева.
А влюбленный Аполлон
стукнулся о древо.
Поспешил отец Пеней,
защищая лоно:
дочь просила не о ней,
а за Аполлона.
Ее образ тяготил,
данный от рожденья,
но еще хватило б сил
знать и наслажденья.
Только вот отец Пеней,
знав о нетерпеньи,
в царство свел ее теней
в добром намереньи.
Нет прощения ему
при такой обиде.
Но неясно, почему
пел о том Овидий.

* * *

Да, я бесславно погиб. Не в силах строкой насладиться,
больше стихов не пишу: гнетут меня совесть и страх.
Лучше бы мне умереть, еще лучше — совсем не родиться.
Все суета в этом мире, томление духа и прах.
Тешить себя не могу больше ненужным обманом.
Правду скрывать от себя далее мне не резон.
Жизнь я нелепо прожил, и встретил я смерть графоманом:
насмерть стихами сразил Публий Овидий Назон.
Тело оставив при мне, он душу бессмертную вынул,
более умным ее в дар навсегда передав,
чтоб я не мучился зря, не гнул над поэмами спину
и не использовал дар для всевозможных забав.
Мой неоплаканный прах тяжесть песчаная скроет,
и в изголовье вобьет кто-то осиновый КОЛ.
ОДИНУ гимны споют фантазии бедной герои,
жалкими что родились: автор бездарен и зол.
Бросит в наследье мое камнем не всякий прохожий,
не удосужится их царский заметить запрет.
Образы часто мои ни на кого не похожи,
только в них скрыт иногда найденный мною ответ.
Миру ненужные в них прячутся горькие слезы,
между эпохами в них словно протянута нить.
В жизни бывают порой нелепые метаморфозы.
Их невозможно понять, тем более, — их объяснить.

* * *

Среди безумной роскоши Багдада
скучал в своих покоях падишах.
Устало слушая вранье Шахерезады,
он думал, как всегда, о собственных делах:
«Устроен странно мир желанием Аллаха.
И в этом, может быть, не виноват Аллах.
Все превратится в прах, и выйдет вновь из праха.
Но сохраняется нетленное в словах.
Приходит смерть в дворцы эмира, шаха, —
беспомощны пред ней эмир и шах.
Приходит смерть и в хижину феллаха, —
и оставляет этот мир феллах.
Пред ней равны бездомные собаки
и те, кто умирают на коврах.
Бессмертие и рай — одни пустые враки.
Их сочинили те, кто хочет спрятать страх.
На этот счет себя обманывать не надо.
Нелепо проводить жизнь в горе и слезах.
Но почему безумного Синдбада
щадила смерть на дальних берегах?
Что непонятное скрывается при этом?
Какая радость в лодках и плотах?
И почему все тянутся к поэтам?
Не с тем, чтоб встретить имя в их стихах?
Отец сзывал поэтов всего света,
не знающих умеренность в словах.
Вся жизнь его была в стихах воспета,
но и его забрал к себе Аллах.
Ему посвящены стихотворенья
о личных доблестях и доблестных делах.
Отец сказал потом, что восхваленья
всегда у подхалимов на устах.
Он знал поэтов подлинную цену,
нуждающихся в крове и в деньгах.
Читал всю жизнь Коран и Авиценну,
и древние преданья о богах.
Но если честь его была задета
в бездарных, необдуманных словах,
спускал гарем на бедного поэта,
чтоб удалился тот пристыженный, в слезах.
Людские судьбы — странные орбиты.
Наш путь рассчитан там, на небесах.
Бывают сильные ничтожными побиты.
На разных смертные находятся весах.
Луна безмерно ближе, чем комета.
Луна рождает лень, комета — страх.
Но не имеют собственного света,
и обе светятся лишь в солнечных лучах.
Везут в Багдад, вывозят из Багдада
богатства на верблюдах и слонах.
И каждому всегда чего-то надо
в смешной реальности или в безумных снах.
Рискуя жизнями, бегут в чужие страны.
Ненужный хлам везут в своих тюках,
чтоб золотом набить себе карманы
и барахло упрятать в сундуках.
Рабы рабов, обманутых рабами,
стремятся ближнего оставить в дураках.
Друг друга рвут зубами и руками,
как будто есть сто пальцев на руках.
Торгуют бейтами придворные поэты.
В душе – предатели, но преданны – в словах.
Крадут готовые поэмы и сюжеты.
И носят яд змеиный в языках.
Но среди них встречаются пророки,
витающие где-то в облаках.
Они нам преподносят всем уроки,
будь перед нами раб иль падишах.
Мы пренебречь не вправе их советом,
рожденным в их божественных умах.
И Магомет таким же был поэтом:
он лишь записывал, а говорил – Аллах.
Но как узнать и выделить пророка?
Найти динар, затерянный в песках?
Все это невозможно раньше срока,
как седина у детства на висках.
Трава растет и гибнет за полгода,
но вечно юным дуб растет в горах.
И на земле, и в сферах небосвода
все очень мудро выстроил Аллах.
Всему конец положен и начало.
Есть у всего свой темп и свой размах.
Но чтобы жизнь хоть что-то означала,
она нуждается в возвышенных умах.
Разрушит время камни минаретов,
богатство превратит любое в прах,
но будут помнить люди тех поэтов,
которым голос подарил Аллах.
Пусть превратятся в прах дворцы Багдада.
Умрет, забудется всесильный падишах.
Но то, что наврала Шахерезада,
быть может, жить останется в веках».